Его встретили снизу легкими аплодисментами, немного поддержала и галерка. А старичок подождал, когда все успокоится, медленно отпил из стакана, сверкнул очками, откашлялся и начал:

— Граждане избиратели!

— Бр-раво! — крикнул кто-то с галерки.

— Тише!.. Шшшш…

От крика с галерки Уклейкину стало особенно весело, и он почему-то решил, что старичок будет «за нас».

А старичок оказался ни за кого. Он заявил, что сам говорить не будет, а будут говорить цифры. И Уклейкин недоумевал.

Речь свою старичок начал тихо, точно подкрадывался к чему-то, таинственно и мягко. И чувствовалось, что он неспроста говорит, а тонко подсмеивается над кем-то, ядовитый такой старичок, а лицо строгое, вдумчивое, словно он читает молитву. И чем дальше говорил старичок, тем внушительнее и язвительнее становился его голос. Цифры, цифры и цифры…

Они сыпались с листочков и прыгали в притихшей зале, смеялись и впивались в живую массу, а за ними валились новые — трескучим, жалящим роем. С жадностью впитывал их в себя Уклейкин. А старичок скажет цифру, оглушит, заглянет кверху, сверкнет очками и опять скажет новую цифру.

— Возьмем теперь… сахар! В Англии на душу в год потребляется… восемьдесят фунтов! В Соединенных Штатах — шестьдесят! в мааленькой Дании — тридцать… а у нас… двенадцать!

Молчание.

— И стоит он в Англии — восемь копеек, а у нас… шестнадцать!.. и выше!..

Это было совсем понятно и интересно. Потом старичок поговорил о чае, о хлебе, о заработной плате. Потом о болезнях и смертности, потом о грамотности; потом обратился к положению земледельцев. И сыпал цифрами… Перечислит все государства, остановится, обведет глазами зал и скажет тихо-тихо и как бы печально-насмешливо:

— А у нас…

И Уклейкин догадывался, что «у нас». Начинали смеяться на галерке, и смеялись как-то чудно, точно так тому и быть, что «у нас», и даже ничуть не страшно.

И когда старичок готов был дать сравнение и лишь выдерживал паузу, с галерки задорно спрашивали:

— А у нас?..

Уклейкин совсем ободрился, поняв, что не ошибался, собственным умом дойдя до сознания, что плохо у нас. И еще более ободрился, потому что совсем ясно было, что старичок «за нас», — и решил выбрать его безусловно и запомнил фамилию: Окунев.

Старичка проводили оглушительными аплодисментами, а с галерки кричали:

— Спасибо!

Уклейкин тоже кричал и хлопал, весело поглядывал по сторонам и подмигивал, точно хотел сказать: «Вот так старичок!.. Загну-ул!..»

Потом выступил господин с лихо зачесанным хохлом — адвокат. Говорил очень понятно, пересыпая речь остротами и прибаутками, и искал галерку. Заявил, что говорит от имени партии, которая жаждет и может устранить все те «а у нас», о чем говорил только что достоуважаемый профессор. В сильных местах речи ерошил волосы, обещал сбавить налоги, дать земли неимущим, рассказал остроумный анекдот о бюрократе и закончил удивительно удачно:

— А уж всех этих господ, что ходят с кокардами, мы с вашей помощью поставим на точку!..

Галерка была побеждена.

[ — Бр-раво! На точку их!.. Ай да Лександр Ликсеич!

— Бр-раво! — кричал Уклейкин. — На точку!..

— Сам не попади на точку… — сказал парикмахер.

— Я с тобой не разговариваю, — огрызнулся Уклейкин. — Браво!..

Теперь он уже совсем освоился, снял пальто и, сказав про себя: «А, шут их…» — свернул и сунул под стул, распространяя едкие струйки горечи и пота.

Адвокат понравился особенно, и Уклейкин решил и его записать.

Потом выступил незнакомый человек в пальто и говорил такое, что жутко было слушать. Кое-кто крикнул раздраженно:

— Вон его!

Но галерка заглушила и требовала продолжения:

— Просим!

Уклейкин нашел в словах много интересного, и самое интересное было то, что иногда и он сам подумывал о подобном. Раза два председатель останавливал горячего оратора и за то много потерял в глазах Уклейкина.

Утомление сказывалось сильнее; от непривычного напряжения начинала побаливать голова. Хотелось курить.

«А, шут их…»

Незаметно свернул он «ножку», спрятал в кулак и пускал дым под стул.

— В трактире сидишь! — раздраженно сказал парикмахер. — Тут нельзя махорку…

— Табачок-то дорог, так и махорочку курим…

Но тут парикмахер всплеснул руками и крикнул:

— Балкин, бр-раво! Просим!..

— Не надо! Долой Балкина!

Галерка бушевала. Но председатель позвонил и сказал:

— Господа! Помните! Свобода слова! Кто желает возражать, сюда вот пожалуйте… Слово принадлежит господину Балкину.

Балкин говорил смело, а так как он был товарищем прокурора, то сейчас же начал обвинять и разносить. Он обрушился на все партии, связал их одной общей петлей и, подведя их действия под целый ряд статей уголовного уложения, требовал «только одной справедливости». Доказав подкупы и происки, отсутствие у предшествовавших ораторов сознания великой ответственности перед народом, Балкин горячо звал «истинных граждан», способных постоять «за дело божьего устроения».

— Прокурора выпрашивает!.. — крикнул кто-то сверху, и голос оратора потонул в смехе.

Но это был только один момент. Звучный голос твердо обещал «устойчивость закона», «незыблемость прав», «непоколебимость заветов» и закончил клятвой утереть слезы страждущим и болеть за обездоленных.

Это было совсем хорошо, и Уклейкин уже готов был одобрить, как вдруг парикмахер встрепенулся, ожесточенно захлопал и крикнул:

— Мерси! мерси! мерси!

Галерея ответила смехом и грохотом. Стучали ногами. Вялый старичок слева от Уклейкина проснулся, встал и, разводя руками, возмущался:

— Уличные сцены… это… это… безначалие… не пони-ма-ю…

— Долой! Вон!.. Закрой глотку!.. К черту черносотенцев!..

Звонок председателя яростно звал к порядку, но его трепетание было бессильно.

Уклейкин, видя, как неудержимо аплодирует парикмахер, стал кричать:

— Вон!

Балкин махал рукой и раскрывал рот, грозил пальцем на галерею, повертывался с протестующим недоумением к председателю, тот пожимал плечами, не переставая звонить, но ничто не помогало.

— Вон! Долой!..

Пришлось уйти.

— Выставили! — радостно, как бы про себя, сказал Уклейкин и сейчас же испугался, вспомнив, что ведь Балкин-то — прокурор.

— Ты это что? Он за царя, а ты… Твоя как фамилия?

— Кто?.. Я?.. Я против царя?.. Вы не можете так допускать…

— Шш… шшш…

Уже разносили Балкииа. Один за другим выступали ораторы и объясняли. Схватывались друг с другом, укоряли в незнании, потом снова подавали друг другу руки и снова обрушивались на Балкина.

Но всех превзошел лохматый адвокат.

— Когда строят новое здание — а это-то и есть великая задача миллионов, — не берут из прежнего старые… балки!!

Казалось, что рушились балкон и галерея… Даже электричество мигнуло — такой широкой волной отозвалось собрание. А лохматый адвокат кидал новые искры, жег врагов огнем насмешки, вытаскивал кошелек и требовал контроля над «кошелем народным» и в заключение высказал надежду, что прошли золотые денечки, когда «каждая заштемпелеванная муха могла с полным удовольствием заглядывать в мой карман».

— Непобедимый Лександр Ликсеич! Бр-раво!!

— Заседание кончено. Следующее послезавтра, в восемь часов.

— Придем!.. Спасибо!.. Старичка!.. Всех!..

— К черту Балкина!..

У подъезда толпилась полиция. С мирным гулом расходился народ.

— Ишь все киятры, все киятры играют…

— Это не киятры… Тут нащет… Вот выбирать-то будут…

— А-а… А то всё киятры представляли…

Уже вступая в свой переулок, Уклейкин услышал, как в стороне Золотой улицы перекатывается песня. Он остановился и прислушался.

И потянулось что-то в груди, какие-то стягивавшие и душившие путы. Он вздохнул широко, вбирая морозный воздух. И поглядел на небо.

Голубовато-светлое от месяца, с большим расплывающимся кольцом, оно темнело к краям.