амбары. Механики от паровика и молотилки вертелись возле бухающих и
рокочущих своих машин в огромных очках, предохраняющих глаза от пыли, в
которой тонули все и вся. Один все время находился у барабана,
захватывающего охапки пшеницы и направляющего их в прожорливую утробу
молотилки. За молотилкой, по пяти-семи рукавам, текло зерно прямо в
растопыренные мешки. Наполненные оттаскивались в сторону, а их место
занимали порожние.
Муравьиная, общинная, целенаправленная и осмысленная канитель
захватывала, подогревала людей. Ржание лошадей, мык волов, крики
возбужденного народа, скрип и тарахтение колес, шумная беготня с мешками
парней, хвастающихся своей силушкой, взвизгивания девушек от щипков
ухажеров, хохот - все сливалось в пеструю картину, как бы венчающую хлебную
страду на селе. Молотилка пела, захлебывалась, сердилась, когда барабанщик,
или задавала, как называют его в некоторых краях, пихал в ее зубастую пасть
слишком большую порцию пшеницы. Паровик, он же локомобиль, пронзительным
свистом давал знать, что ему надо воды, воды, воды. v Воды и топлива, чтобы
вырабатывать пар - главную его двигательную силу. Одна артель мужиков,
объединившихся для того, чтобы нанять молотилку (у одного-то - кишка тонка
для этого!), сменяла другую.
Тут же договаривались, кто и сколько людей может выделить, кто подаст
лошадей, а кто волов. Пыль стояла до самых небес, но никто не замечал ее,
потому что запах нового хлеба был той очистительной, освежающей душу силой,
перед которой отступали все другие запахи, и, кажется, даже сама пыль не в
состоянии была проникнуть в легкие.
Я с отцом и еще несколько человек из нашей артели отвозили зерно от
молотилки. В каждом дворе нас ожидали веселые хозяйки. Поощренные их
радостными улыбками, мы играючи сбрасывали мешки. Мне нравилось, когда отец
скрещивал свои руки с моими, подцеплял мешок, который в таком случае не
казался уж очень тяжелым. Если в каком-то дворе амбары были еще не готовы,
сусеки не прошпаклеваны, мы уносили мешки в каса маре, то есть в дом для
гостей, и высыпали пшеницу прямо на пол - в таком разе она попадала на самое
почетное место, на что, собственно, имела полное право... Некоторые хозяйки
выходили нам навстречу с кувшинами вина. Нас угощали самой вкусной едою,
какая готовится лишь по большим праздникам.
Шла пшеница! Шел хлеб! В пшенице зароются и будут храниться целую зиму
отборные яблоки и айва. Да здравствует мать-пшеница!.. Мы берем из рук
хозяйки по стаканчику и выпиваем. Закусив, желаем дому хорошего урожая в
будущем году: пусть растет пшеница даже на голых камнях! Пусть будет ее
стебель толщиною с тростник, а колос с воробья, зерно - величиною с
горошину! Однако как бы ни были гостеприимны хозяева, нам нельзя было
задерживаться: нас ждала у молотилки артель. Боялись и хватить лишку. Мешки
тяжелые, от них и у трезвого подкашиваются и дрожат ноги. И носить их
приходилось не только в амбар, но и на чердак дома по ступенькам крутой
лестницы. Стаканчик винца, конечно, грузчику не помеха, только бы знать ему,
стаканчику, меру, чтобы ты им командовал, а не он тобой. Ведь не всякому
доверялось развозить хлеб по дворам. Для этого выбирались люди
исключительной честности и порядочности, без единого пятнышка на совести.
Дорога от молотилки к дому немалая. Нечистому на руку возчику ничего не
стоило бы сбросить мешок-другой в виноградник, в кукурузу, за плетень
родственничка. Так что приходилось отбирать честных.
Свистит требовательно паровичок. Жалобно стонет молотилка. Мы с отцом
выжимаем последние силы из лошадей - нам кажется, что там нас ждут, людям не
во что насыпать зерно, оно из всех семи рукавов течет прямо на землю, и
паровик задыхается либо без воды, либо без топлива - оттого и
плачет-свистит. Мчатся повозки с бочками. Мчимся мы с опорожненными мешками.
Взбудоражено все село...
О чем-то задумалась мама перед "голубым экраном". Не о серпе ли тоскуют
ее руки? Но что делать серпам, когда и зерновым комбайнам негде развернуться
в наших полях? От края и до края раскинулись по ним виноградники, бегут,
вызывая рябь в глазах, белые столбы подпорок. По всем возвышенностям и
склонам гор покачивается на шпалерной проволоке виноградная лоза.
Виноградники и небо. Небо и виноградники! Мелькают на экране телевизора
механизированные тока, текут пшеничные ручьи в кузова машин из жерл
комбайновых бункеров. Запахи гумна, хлеба и пыли, неповторимые, хотя и
повторявшиеся из года в год, из столетия в столетие, ни с чем не сравнимые
эти запахи можно вызвать лишь памятью обоняния. Не оттого ли вздрагивают ее
ноздри, не оттого ли так глубоко она вдыхает в себя воздух? А не погрустнела
ли мама? Не смущает ли ее собственная совесть: наработавшиеся руки мамины
теперь постоянно побаливают от кистей до самых плеч, и мама не может месить
тесто и выпекать большие калачи, как делала еще недавно. Отец знает это и не
заставляет ее возиться с квашней, вставать к замешенному тесту по нескольку
раз за ночь. Она никому не жаловалась на свою боль, переносила ее молча.
Отец же по-настоящему понял ее страдания лишь "а свадьбе Никэ. Глава нашего
семейства заказал свадебные калачи в сельской хлебопекарне - так теперь
поступают почти все кукоаровцы. В прежние времена с калачами у нас была
целая история. Какая б непогодь ни была на улице, мама гнала мужа непременно
в Бравичи, на мельницу Миллера. Лишь тесто, изготовленное из муки, смолотой
вальцами Миллера, можно было сделать почти воздушным и таким тягучим, что
оно раскатывалось до тонкости папиросной бумаги.
Губы мамы шевелятся. Я не знаю, что она там бормочет. Уткнулась в
телевизор, и губы ее подрагивают. Она явно что-то говорит про себя. Но что?
Почему не заговорит вслух, не откроет нам своих мыслей? Мама убеждена, что
на каждом пшеничном зернышке запечатлен лик господний. Сколько бы ни уверял
Никэ, что не лик божий это, а всего-навсего зародыш, из которого
выбрасывается жальце всхода, мама оставалась при своем убеждении и могла
часами всматриваться в пшеничный глазок. Всматривалась с молитвенным
умилением, будто перед ней крохотная иконка с изображением Спасителя.
Пшеничное зерно для мамы и вправду было святым, потому она и млела перед
ним, светилась вся каким-то глубоким внутренним светом. Она способна
возненавидеть человека, наступившего на хлебную крошку. И готова расцеловать
тех, кто эту крошку поднимет и поднесет к губам в знак благоговения перед
ней. Смахнуть хлебную корочку на пол - тягчайшее преступление, по убеждению
мамы. Это святотатство, коему нет прощения. Поступить так - это все равно
что плюнуть в икону с изображением Всевышнего Творца - так думала мама. Она
не настаивала на том, чтобы й ее младший сын думал точно так же. Только,
говорила она, пускай и он не пытается отбить у нее святую веру в богоподобие
пшеничного зерна! Она унаследовала ее от своих предков и знала, что дурного
от нее никому не сделается. Если сын сходит с ума от футбола, то это его
дело: пусть себе смотрит, как почти две дюжины великовозрастных верзил
носятся словно очумелые за одним мячом. А ей, матери, пусть не мешает
наглядеться (хотя бы по телевизору!) на то, как возносится хвала Пшеничному
Снопу!
В лице дедушки мама имела хорошего союзника. Со своими постоянно
меняющимися, точнее, варьирующимися амбарными теориями он смотрел все
сельскохозяйственные передачи. Если мы забывали позвать его к их началу, он
страшно сердился. Сейчас он стоял позади мамы и удивленно-радостно кричал:
