Отец нахмурился.

– У нас было совещание на высшем уровне по этому поводу, – продолжил Мори. – Выявились некоторые факты. Видите ли, розеновские электроорганы…

– Погоди, – прервал его мой отец. – Не спеши, Мори. По эту сторону железного занавеса органы Розена не имеют себе равных.

Он взял с кофейного столика месонитовую плату, одну из тех, на которых устанавливаются резисторы, солнечные батарейки, транзисторы, провода и прочее.

– Я поясню принципы работы нашего электрооргана, – начал он. – Вот здесь цепи микрозадержки…

– Не надо, Джереми. Мне известно, как работает орган, – прервал его Мори. – Позвольте мне закончить.

– Ну, валяй. – Отец отложил в сторону месонитовую плату, но прежде, чем Мори открыл рот, договорил: – Но если ты надеешься выбить краеугольный камень нашего бизнеса только на том основании, что сбыт органов временно – заметь, я говорю это обоснованно, на основе личного опыта – так вот, временно снизился…

– Послушайте, Джереми, – выпалил мой компаньон, – я предлагаю расширение производства.

Отец приподнял бровь.

– Вы, Розены, можете и впредь производить свои органы, – сказал Мори, – но я уверен: как бы они ни были хороши, объемы продаж будут и дальше снижаться. Нам нужно нечто совершенно новое. Подумайте, Хаммерштайн со своим тональным органом плотно забил рынок, и мы не сможем с ним конкурировать. Так что у меня другое предложение.

Отец слушал внимательно, он даже приладил свой слуховой аппарат.

– Благодарю вас, Джереми, – кивнул Мори. – Итак, перед вами Эдвин М. Стэнтон, симулякр. Уверяю вас, он ничуть не хуже того Стэнтона, что жил в прошлом веке. Вы и сами могли в этом убедиться сегодня вечером, беседуя с ним на разные темы. В чем ценность моего изобретения? Где его целесообразно использовать? Да прежде всего в образовательных целях. Но это еще цветочки, я сам начал со школ, а потом понял: симулякр дает гораздо больше возможностей. Это верная выгода, Джереми. Смотрите, мы выходим на президента Мендосу с предложением заменить их игрушечную войну грандиозным десятилетним шоу, посвященным столетию США. Я имею в виду юбилейный спектакль по поводу Гражданской войны. Мы, то есть фабрика Розена, обеспечиваем участников-симулякров для шоу. Да будет вам известно, что «симулякр» – собирательный термин латинского происхождения, означает «любой». Да-да, именно любой – Линкольн, Стэнтон, Джефф Дэвис, Роберт И. Ли, Лонгстрит, а с ними еще три миллиона рядовых вояк хранятся у нас на складе. И мы устраиваем спектакль, где участники по-настоящему сражаются. Наши сделанные на заказ солдаты рвутся в бой, не в пример этим второсортным наемным статистам, которые не лучше школьников, играющих Шекспира. Вы следите за моей мыслью? Чувствуете, какой масштаб?

Ответом ему было гробовое молчание. Что касается меня, то я вполне оценил масштаб.

– Через пять лет мы сможем поспорить с «Дженерал дайнамикс», – добавил Мори.

Мой отец смотрел на него, покуривая свою сигару.

– Не знаю, не знаю, Мори, – сказал он наконец, покачивая головой.

– Почему же нет? Объясните мне, Джереми, что не так?

– Мне кажется, временами тебя заносит. – В голосе отца слышалась усталость. Он вздохнул. – Или, может, это я старею?

– Да уж, не молодеете. – Мори выглядел расстроенным и подавленным.

– Может, ты и прав. – Отец помолчал немного, а затем проговорил, как бы подводя черту: – Нет, твоя идея чересчур грандиозна, Мори. Мы не дотягиваем до подобного величия. Слишком сокрушительным грозит оказаться падение с такой высоты, nicht wahr?[4]

– С меня довольно вашего немецкого, – проворчал Мори. – Если вы не одобряете мое предложение, что ж, дело ваше… Но для меня уже все решено. Я за то, чтоб двигаться вперед. Вы знаете, в прошлом у меня не раз рождались идеи, которые приносили нам прибыль. Так вот поверьте, эта – самая лучшая! Время не стоит на месте, Джереми. И мы должны идти в ногу с ним.

Мой отец печально продолжал курить сигару, погруженный в свои мысли.

Все еще надеясь переубедить моего отца, Мори оставил у него Стэнтона – так сказать, на консигнацию[5], – а мы покатили обратно в Орегон. Дело близилось к полуночи, и Мори предложил переночевать у него. Настроение у меня после разговора с отцом было поганое, так что я с радостью согласился. Мне вовсе не улыбалась перспектива провести остаток ночи в одиночестве.

Однако в доме Мори меня ждал сюрприз: его дочь Прис, оказывается, уже выписалась из клиники в Канзас-Сити, куда она была помещена по настоянию Федерального бюро психического здоровья.

Я знал от Мори, что девочка перешла под наблюдение этой организации на третьем году средней школы, когда ежегодная плановая проверка обнаружила у нее тенденцию к «нарастанию сложностей», как теперь это называется у психиатров. Или, попросту говоря, к шизофрении.

– Пойдем, она поднимет тебе настроение, – сказал Мори, заметив мою нерешительность у двери. – Это как раз то, что нужно нам обоим. Прис так выросла с тех пор, как ты видел ее в последний раз, – совсем взрослая стала. Ну, входи же!

Он за руку ввел меня в дом.

Прис, одетая в розовые бриджи, сидела на полу в гостиной. Она заметно похудела с нашей последней встречи, прическа также изменилась – стала намного короче. Ковер вокруг был усеян разноцветной кафельной плиткой, которую Прис аккуратно расщелкивала на правильные кусочки при помощи кусачек с длинными ручками. Увидев нас, она вскочила:

– Пойдем, я покажу тебе кое-что в ванной.

Я осторожно последовал за ней.

Всю стену ванной комнаты занимала мозаика – там красовались разнообразные рыбы, морские чудовища, обнаружилась даже одна русалка. Все персонажи были выполнены в совершенно невообразимой палитре. Так, у русалки оба соска оказались ярко-красными – два алых пятнышка на груди. Впечатление было одновременно интригующим и отталкивающим.

– Почему бы тебе не пририсовать светлые пузырьки к этим соскам? – сказал я. – Представляешь, входишь в сортир, включаешь свет – а там блестящие пузырьки указывают тебе дорогу!

Очевидно, эта цветовая оргия являлась результатом восстановительной терапии в Канзас-Сити. Считалось, что психическое здоровье человека определяется наличием созидательной деятельности в его жизни. Десятки тысяч граждан находились под наблюдением Бюро в качестве пациентов клиник, разбросанных по всей стране. И все они непременно были заняты шитьем, живописью, танцами или переплетными работами, изготовлением поделок из драгоценных камней или кройкой театральных костюмов. Практически все эти люди находились там не по доброй воле, а согласно закону. Многие, подобно Прис, были помещены в клинику в подростковом возрасте, когда обостряются психические заболевания.

Надо думать, состояние Прис в последнее время улучшилось, иначе бы ее просто не выпустили за ворота клиники. Но, на мой взгляд, она все еще выглядела довольно странно. Я внимательно разглядывал ее, пока мы шли обратно в гостиную. Маленькое суровое личико с заостренным подбородком, черные волосы, растущие ото лба характерным треугольником. По английским поверьям, это предвещает раннее вдовство. Вызывающий макияж под Арлекина – обведенные черным глаза и почти лиловая помада – делал ее лицо нереальным, каким-то кукольным. Казалось, оно прячется за странной маской, надетой поверх кожи. Худоба девушки довершала эффект – невольно на ум приходили жуткие создания, застывшие в Пляске Смерти. Кто их вызвал к жизни и как? Явно уж не при помощи обычного процесса метаболизма. Мне почему-то подумалось: наверное, эта девушка питалась одной только ореховой скорлупой. Кто-то мог бы, пожалуй, назвать ее хорошенькой, пусть и немного необычной. А по мне, так наш старина Стэнтон выглядел куда нормальнее, чем эта девица.

– Милая, – обратился к ней Мори, – мы оставили Эдвина М. Стэнтона в доме папы Луиса.