дому, привезенных Думбадзе. - Нам сейчас это кстати.
- Вот здесь, товарищ подполковник, я заложил страницу, -
показал Думбадзе.
Глеб взял книгу и вслух прочитал:
- "Удивительное видел я в Славянской земле по пути
своем сюда. Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна,
и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и
поднимут на себя прутья гибкие и бьют себя сами, и до того
себя добьют, что едва слезут, еле живые, обольются водою
студеною и тогда только оживут. И творят так всякий день,
никем не мучимые, но сами себя мучат и этим совершают
омовенье себе, а не мученье".
Прочитал, поднял возбужденные глаза на своих
слушателей, словно призывая их прокомментировать.
Судоплатов сказал, покусывая губы:
- Какой-то иноземец написал. В каком году?
- Одиннадцатый век, - авторитетно ответил Брусничкин с
прежней внушительной интонацией в голосе.
- Черт с ним, с иноземцем, - разгоряченно сказал Глеб. -
А ведь здорово, а? Удивлялся, но все понял: "совершают
омовенье себе, а не мученье". И так всякий день. Умели наши
предки держать тело в чистоте да здоровье.
- Так ведь она же, баня, заменяла им поликлинику и
санаторий, - сказал Судоплатов.
Глеб продолжал листать книгу. Он увлекся. Вслух читал:
- Ага, вот интересно - "Поучения Владимира Мономаха",
тысяча сто семнадцатый год. Давненько. Ну-ка послушаем,
чему этот князь учил. "Еде и питью быть без шума великого,
при старых молчать, премудрых слушать, старшим покоряться,
с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя,
а побольше разуметь..." Как думаешь, комиссар, по-моему, это
поучение и для нас годится?
- Вполне приемлемо, - отозвался Брусничкин. Глеб
продолжал читать:
- Слушайте дальше: "Не свиреповать словом, не хулить в
беседе, не много смеяться, стыдиться старших, с непутевыми
женщинами не беседовать и избегать их, глаза держать книзу,
а душу ввысь, не уклоняться учить увлекающихся властью, ни
во что ставить всеобщий почет. ."
- Князь был великий лицемер, - со знанием заметил
Брусничкин, перебив Глеба. - Сам-то он зело увлекался
властью, почет и славу вельми любил.
- А кто не любит власть и почет? - сказал Глеб и
продолжал читать: "Старых чти, как отца, а молодых, как
братьев. В дому своем не ленитесь... На войну выйдя, не
ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не
предавайтесь, ни спанью... Лжи остерегайтесь, пьянства и
блуда, от того ведь душа погибает и тело..." А что, этот
Мономах, видно, не дурак был, и поучения сии не грешно бы и
нам, его далеким потомкам, уразуметь. Как думают на этот счет
историки? - Посмотрел весело на Брусничкина и подал ему
книгу.Леонид Викторович снисходительно улыбнулся, листая
машинально страницы, ответил:
- История - предмет живой и самый наглядный,
конкретный, как ничто другое. Умным она помогает, глупых -
наказывает. Вот что говорит Даниил Заточник: "Не лиши хлеба
мудрого нищего, не вознеси до облак глупого богатого. Ибо
нищий мудрый - что золото в навозном сосуде, а богатый
разодетый да глупый - что шелковая наволочка, соломой
набитая... Лучше слушать спор умных, нежели указания
глупых".
Он читал вяло, с ленцой, как человек, давно постигший
эти древние истины и знающий цену всему.
Глеб взял книгу у Брусничкина. Перелистывая страницы,
он заинтересовался какими-то строчками и стал их
внимательно читать, затем сказал громко и оживленно:
- Послушайте, как Владимир Мономах бдительности
поучает: "...Сторожей сами наряжайте и ночью, расставив
охрану со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте
рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись
по лености, внезапно ведь человек погибает. ."
- Это и к нам имеет прямое отношение, - отозвался
Судоплатов.
- Конечно, - поддержал его Брусничкин. Взглянув на
Сашу, он добавил: - Мы, Александра Васильевна, наверно,
утомили вас историческими экскурсами. Оставим историю и
нальем еще по глотку прекрасного грузинского напитка,
которым одарил нас сегодня Иосиф. За хозяйку стола. Ваше
здоровье, Александра Васильевна. - Он поднялся и чокнулся с
Сашей.
Поднял стакан и Глеб, подошел к Саше, посмотрел ей в
лицо мягко и печально, сказал негромко:
- За вас, Александра Васильевна. Чтоб вас миновали
вражеские пули, снаряды и бомбы.
- И мины, - подсказала Саша и в смущении опустила
глаза.- И мины, - согласился Глеб.
Саша выпила, ни на кого не глядя, до дна. Поставила на
стол рюмку, резко вскинула голову и с каким-то смелым
вызовом посмотрела на Глеба долго и проникновенно. Сказала
почти шепотом:
- Спасибо.
Брусничкин вылез из-за стола и потянулся к висящему на
гвозде полушубку. Ничего не говоря, Глеб тоже стал одеваться.
Саша посмотрела на него грустно, спросила вполголоса, глядя
в глаза робко, смущенно:
- Вы уходите?
Вопрос был ненужным, но в нем и Макаров и Брусничкин
нашли тайный смысл: вопрос ее касался только Глеба, она
явно не хотела, чтоб он уходил. Ей надо было с ним
поговорить, именно с Глебом, наедине, ведь такой случай не
часто выпадает. А может, даже ничего не говорить, просто
посидеть, помолчать... Но он, нахлобучив на большой лоб
ушанку и неторопливо застегивая полушубок, ответил тихо и,
как ей показалось, нежно:
- Да, надо. - И, уже уходя, с порога, прибавил: - Я Колю
пришлю, покормите его получше.
Она благодарно закивала в ответ, провожая их горящими
растроганными глазами. Затем подошла к маленькому,
висящему в простенке зеркальцу, посмотрела на свое лицо и
только теперь увидела, как горят ее щеки. Поправила копну
лунных волос, улыбнулась себе самой, но улыбка получилась
горькой, досадной. Потом начала убирать со стола бутылки:
недопитый коньяк, нераспечатанный портвейн и разведенный
чаем спирт. Думала о командире и комиссаре: "Какие они
разные... И характеры, и помыслы, и... отношение ко мне. О
Коле моем заботится. Как о сыне. А на меня смотрит робко,
стеснительно. Ушел вместе с комиссаром, а мог бы и не
уходить. Боится разговоров. Не боится, а не хочет. Славный
он. И добрый, настоящий, цельный..."
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Во второй половине ноября операция "Тайфун" достигла
своего накала. Бок поставил на карту все, что имел, он бросал
в бой последние резервы. Подчиненные ему полевые и
танковые армии истекали кровью от тяжелых ран, полученных
в невероятно жестоких сражениях у самого порога Москвы;
здравый смысл подсказывал, что раны нужно перевязать, а
раненому дать хотя бы небольшой отдых, но Бок и слушать не
хотел ни о каком отдыхе. Он понимал, что тяжелораненый
какое-то время может стоять на ногах и даже сражаться в
горячке, но стоит ему остановиться, как он непременно упадет,
потеряв сознание. Фельдмаршал и хотел выиграть вот это
самое "какое-то время", фанатически веря, что именно оно и
решит исход битвы в пользу немецких войск, и тогда раненый
может падать без сознания. Он считал, что его противник тоже
ранен, и ранен смертельно, поэтому часы его жизни сочтены -
еще одно, последнее усилие, и можно будет подводить черту
под генеральным наступлением.
21 ноября в дневнике Гальдера появилась запись:
"Фельдмаршал фон Бок, однако, серьезно обеспокоен
упорным характером происходящих боев. Моя бывшая 7-я
пехотная дивизия понесла большие потери. В полках осталось
