друга, генерал-майора артиллерии Думчева. И вдруг откуда ни

возьмись этот Брусничкин. Хотя, в сущности, ничего

неожиданного не было: по просьбе издательства Макаров

рецензировал фронтовые воспоминания Брусничкина. Они так

и назывались - "В боях за столицу. Записки комиссара полка".

И то, что издательство обратилось к Глебу Трофимовичу за

отзывом, казалось совершенно понятным и естественным:

Макаров сам участник битвы за Москву, и притом участник

именно тех событий, о которых рассказывается в "Записках"

полкового комиссара, генерал, доктор военных наук,

профессор кафедры оперативного искусства военной

академии. Ему, как говорится, и карты в руки, но встреча с

Брусничкиным сегодня совсем некстати.

Человек прямой и принципиальный, как в большом, так и

в мелочах, Макаров должен сказать своему бывшему

однополчанину все, что он думает о его "Записках". А они

Макарову решительно не нравились. Их содержание Глеб

Трофимович определил одним словом: вранье. Приговор

суровый, жестокий, но справедливый.

Брусничкин в своих воспоминаниях рассказывал не

только о своем противотанковом артиллерийском полке. Его

рассуждения и оценки выходили за пределы дивизии и даже

армии. Как и всякие воспоминания, они носили субъективный

характер: одно выпячивалось, другое затушевывалось либо

совсем умалчивалось. Но тут важна тенденция: что именно

умалчивалось и что выпячивалось, в какой степени и в каких

пределах? Случайно, по незнанию, или преднамеренно автор

делал перекосы и во имя чего, с какой целью?

Брусничкин возводил на пьедестал людей, имена

которых Макаров слышал впервые, хотя, по словам автора,

свои ратные подвиги они совершали в дивизии, которой

командовал Виктор Иванович Полосухин, и даже в полку

Макарова. Имя комиссара полка Александра Гоголева

упоминалось вскользь: мол, до него, Брусничкина, комиссаром

артполка был А. В. Гоголев. И все, ни единого слова больше.

"Да, конечно, Брусничкин может сказать, что он не был

знаком с Гоголевым, - великодушно рассуждал Глеб

Трофимович, - однако же он нашел возможным подробно

писать о людях, которых тоже никогда в глаза не видел, - писал

о них со слов других".

Но еще больше настораживала Макарова особая страсть

Брусничкина подмечать ошибки и промахи командиров,

подлинные и мнимые, преувеличивать их и заострять на них

внимание. И это раздражало Макарова, настраивало против

автора, и он решил писать на рукопись Брусничкина резко

отрицательный отзыв.

Макаров пошел на кухню: надо как полагается встретить

гостя-однополчанина. Достал из холодильника закуски:

колбасу, малосольные и свежие огурцы, помидоры, селедку,

ветчину. В морозильник положил бутылку водки. Подумал: "А

может, коньяк? Предложу и то и другое". Сам Глеб Трофимович

уже давно не употреблял крепких напитков. В свое

пятидесятилетие дал себе такой обет и не нарушал. Редко в

компании позволял себе бокал сухого вина. И сейчас рядом с

бутылкой молдавского коньяка поставил на стол бутылку

рислинга. Потом пошел в спальню, снял пижаму и надел

темно-голубую сорочку с накладными карманами. Походя

взглянул на себя в зеркало, довольно улыбнулся сам себе:

совсем штатский вид, никак не подумаешь, что кадровый

военный, боевой генерал.

Глеб Трофимович в свои шестьдесят три года,

подтянутый, мускулистый, вполне мог сойти за спортсмена-

профессионала. В его твердой и стремительной походке

сквозила легкость. Все, кто помнил его в тысяча девятьсот

пятьдесят четвертом году, в день его юбилея, находили, что за

последние тринадцать лет он ни на йоту не изменился.

Александра Васильевна в шутку говорила: законсервировался.

"А может, вообще отказаться от рецензирования? -

ухватился он за вдруг мелькнувшую мысль. Это был простой

выход из затруднительного положения. - Причина или предлог?

Да самые что ни есть убедительные: я не могу быть

объективным, поскольку в "Записках" речь идет, в частности, и

обо мне".

Успокоенный такой мыслью, Макаров достал рукопись

Брусничкина и начал листать ее. На полях замелькали

пометки, сделанные простым карандашом. Это были его,

Макарова, замечания - резкие, сердитые, нелицеприятные.

Они заслоняли минутное благодушие и снова погружали

генерала в состояние нетерпимости и раздражения. "Вранье!

Такая книга никому не нужна, разве что самому автору". Нет,

он, Макаров, не должен отказываться от рецензии, он обязан

ее написать, высказать и автору и издательству все свои

замечания и соображения напрямую, честно, откровенно. Тут

дело касается принципа. А Макарова всегда считали и сейчас,

в военной академии, считают человеком принципиальным и

бескомпромиссным. На сделку с совестью он не пойдет - это

скажет любой, кто его знает.

Макаров встал из-за стола и пошел в комнату дочери,

чтобы открыть балконную дверь. Присел в удобное, с гнутыми

деревянными подлокотниками кресло у журнального столика и

задумался.

Брусничкин. Любопытно, на какой ниве он сейчас

трудится? Тогда, в сорок седьмом году, при их последней

встрече, Леонид Викторович, кандидат и доцент, преподавал

историю в архитектурном институте и, кажется, имел какие-то

неприятности по службе.

2

Звонок в дверь прервал размышления генерала. И вот в

небольшой прихожей стоит Леонид Викторович, веселый,

улыбающийся во все бронзовое от густого загара лицо -

должно быть, только что с юга возвратился, - и крепко жмет

руку Глеба Трофимовича, вкрадчиво приговаривая:

- Давненько, дорогой генерал, мы с вами не виделись,

целых двадцать лет. А вы мало изменились. Время не властно

над вами. Как вам это удается, откройте секрет!

На Брусничкине светло-серый костюм, темно-коричневая

сорочка и пестрый галстук. Движения и жесты его быстрые,

порывистые, в больших невозмутимых глазах веселый блеск и

вежливая, ничего не говорящая улыбка. Макаров широким

жестом пригласил гостя в комнату Лены - самую просторную в

квартире. Леонид Викторович, прежде чем сесть в кресло

подле журнального столика, быстрым, блуждающим взглядом

осмотрел комнату: дешевые эстампы на стене, шкаф во всю

стену, в котором за стеклом кроме книг хрусталь, фарфор и

разные безделушки. Подошел к открытому балкону, небрежно

заключил:

- Что ж, квартира подходящая. Сколько комнат?

- Три.

- А семья?

- Трое.

- По вашему положению весьма скромно. Весьма.

- С нас достаточно. Прошу. - Макаров указал на кресло.

Сели оба одновременно, осматривая друг друга.

Глеб Трофимович нашел, что Брусничкин очень постарел.

Под большими выпуклыми глазами образовались нездоровые

мешки, мелкие и крупные морщины бороздили лицо.

Поредевшие волосы, густо окрашенные в черный цвет,

обнажали покатый лоб. В изменчивых глазах отражались

тщетно скрываемая усталость, напускная веселость и тайная

настороженность. Во всей его фигуре, в жестах, во взгляде

сквозил невозмутимый оптимизм.

- Надо же - живем рядом, а встречаемся раз в двадцать

лет, - начал с оттенком досады Брусничкин. - А ведь могли за

это время сотню раз случайно встретиться. Ведь могли же?

Что значит огромный, многомиллионный город! Вы еще

служите?

- Служу. А вы на пенсии? - в свою очередь спросил

Макаров.

- Что вы! Мне на пенсию рано, да и нельзя. У меня жена

молодая, - хвастливо сообщил Брусничкин и добавил, сверкнув

легкой неопределенной улыбкой: - А мне только пятьдесят