Артиллерия вела огонь по отступающему батальону

немцев, так и не сумевшему вернуть утерянные в ночном бою

позиции. Снаряды рвались недалеко от НП. Кольб видел, как

суетливо и проворно бегут на запад солдаты, те самые,

которые еще полчаса тому назад так медленно, возмутительно

медленно шли на восток.

- Предатели! - выдавил сквозь зубы лейтенант Кольб и

мысленно продолжал: "Их всех бы расстрелять. Из пулемета.

Вот отсюда. Всех, до последнего".

Он попытался разглядеть последнего из отступающих и

увидел, что за последним, прихрамывающим, должно быть,

раненным в ногу солдатом идут два немецких танка с

повернутыми на восток пушками и постреливают на ходу.

"Прикрывают отход, подлецы, - решил Кольб. - Вместо того

чтобы сражаться, стоять насмерть, они бегут, спасают шкуры

свои". И тогда он вспомнил, что в наступление шло девять

танков, а назад возвращаются только два. Где же остальные,

что с ними стало?.. Бой ведут или догорают? (Он видел два

горящих танка.) Такая мысль рождала в нем чувство

подавленности.

- Август, подойди сюда, - услыхал он какой-то далекий,

отрешенный голос полковника.

Кольб обернулся и увидел, как дрожат сухие посиневшие

губы Гуттена. Взгляды их встретились, в глазах полковника

лейтенант прочитал тоскливый страх и скорее чутьем, чем

разумом, понял, что часы полковника сочтены. У него не было

жалости к своему командиру, который теперь был ему в

тягость, и этого своего чувства Кольб не пытался скрывать. Он

смотрел на полковника хмуро и даже вызывающе, без

малейшего сострадания или хотя бы сочувствия.

- Что там? - спросил Гуттен, слегка кивнув в сторону, где

гремел бой.

Кольб надменно скривил губы: вопрос полковника ему

показался странным, нелепо-ненужным и непонятным. Какое

ему теперь дело до всего, что делается там, когда песенка

полковника спета, ему бы самое время подумать о себе. Он

ответил грубо, резко:

- Все то же. Наши отходят. Бегут.

- А мой полк? - тихо и медленно молвил Гуттен.

- Вам нельзя разговаривать, - вместо ответа

назидательно сказал Кольб. – Вы много потеряли крови, это

опасно.

Неучтивость адъютанта обидела и удивила полковника.

Таким он никогда не видел лейтенанта Кольба. "Много потерял

крови... это опасно", - мысленно повторил полковник слова

лейтенанта. Он и сам это понимал, чувствовал, и его

тревожила не столько острая боль, сколько ощущение

угасающих сил. Но он не хотел смириться с мыслью, что это

конец. Он знал случаи, когда, казалось, уже безнадежные

тяжелораненые возвращались к жизни. Нужна только срочная

операция. И он спросил Кольба, который с напряженной

тревогой всматривался в сторону обороны первого батальона:

- Посмотрите, Август, не идут ли санитары?

Кольб мельком и небрежно взглянул в тыл и, ничего не

ответив, снова продолжал смотреть в сторону фронта.

Прикрывающие отход два танка уже удалились в село, в

котором размещался штаб дивизии. Артиллерийская канонада

умолкла, но тишина не воцарилась: справа и слева со все

возрастающей силой продолжалась ружейно-пулеметная

пальба, и Кольб понял, что это первый и второй батальоны

вступили в бой с наступающим неприятелем. В сознании

мелькнул вопрос полковника: "А мой полк?", который

лейтенант не удостоил ответом. Хотел сейчас сказать, что полк

ведет бой с наступающими русскими, но вместо этого сказал

громко и отчаянно, не поворачиваясь лицом к полковнику:

- Похоже, что мы угодили в ловушку. Этот проклятый

наблюдательный пункт. .

Он не закончил фразу. Его напряженное внимание было

направлено на танк, шедший с востока по тому же пути, по

которому только что прошли два других танка, прикрывавших

отступление пехоты. В первый момент лейтенанту показалось,

что это советский танк, и тогда он сказал о ловушке. Но потом,

когда танк подошел поближе, он понял свою ошибку: это был

немецкий танк. Он шел медленно, с короткими остановками:

видно, что-то не ладилось с мотором. Он напомнил Кольбу

того прихрамывающего солдата, который замыкал колонну

отступающих.

- Надо бы похоронить погибших, - сказал Гуттен, с

грустью глядя на лежащие тут же трупы ефрейтора и солдата.

Кольб посмотрел сначала на полковника, затем

скользнул по трупам взглядом, преисполненным холодного

презрения, и сказал, имея в виду не столько Гуттена, сколько

себя: - Мой полковник, сейчас самое время позаботиться о

живых.

На приход санитаров, а тем более врача Кольб не очень

надеялся - нужно было искать какой-то другой выход. Когда

танк поравнялся с НП - до него было метров двести - и сделал

очередную остановку, Кольб выбежал из разрушенного

блиндажа и, замахав руками, устремился к танку, рассчитывая

на его помощь. Он был радостно изумлен, когда увидел, как

быстро откликнулись танкисты на его зов.

- Какие молодцы! - вслух подумал Кольб и остановился.

Но танкисты почему-то побежали не к поджидавшему их

лейтенанту, а в сторону села. Кольб был ошеломлен и

потрясен таким вероломством. Поступок танкистов не

укладывался в его сознании. Задыхаясь от обуревавшего его

гнева, он кричал:

- Свиньи! Предатели! Крысы!..

Он не понимал происходящего. Бросить танк и бежать?!

Он допускал всякое: неполадки в механизмах или, возможно,

кончилось горючее. Но зачем же бросать стальную крепость и

бежать словно крысы с тонущего корабля? И не где-нибудь за

линией переднего края, на "ничейной земле", а в

расположении своих войск. В ярости Кольб выхватил из кобуры

пистолет и дважды, не целясь, выстрелил в сторону танкистов,

не причинив им никакого вреда. Да он и не хотел их убивать.

Просто ему нужно было дать выход охватившему его гневу,

который порождал хаос в мыслях. И только появление

советских танков на стыке первого и второго батальонов

вернуло его к действительности и многое прояснило.

Состояние невозмутимого оптимизма и уверенности

сменилось животным страхом. Он вдруг представил себе, как

эти русские танки раздавят его, лейтенанта Кольба, вместе с

полковником, Гуттеном. Полковнику, разумеется, все равно - он

обречен. Но он, лейтенант Кольб, чудом уцелевший от взрыва

снаряда, помилованный судьбой, здоровый и невредимый,

почему он должен погибать под вражеским танком, не убив ни

одного коммуниста?.. Это несправедливо, такого не должно

быть! - кричала в нем каждая клетка, и он, гонимый ужасом,

вскочил в блиндаж. Во всем его облике было что-то хищное,

первобытное и в то же время расчетливое. Полковник заметил

это и каким-то особым чутьем понял, что час его пробил. Он

посмотрел на своего адъютанта тепло и мягко, точно просил

прощения, и сказал отчаянно и с чувством:

- Август, дорогой, не оставляй меня.

Кольб понял его слова по-своему: конечно же нельзя

оставлять полковника живым. Он не должен попасть к русским

в плен.

- Да, господин полковник, вы честно исполнили свой долг,

- поспешно проговорил Кольб, вынимая из кобуры пистолет. - И

я обязан исполнить свой долг перед фюрером.

Холодный и вежливый голос лейтенанта звучал

решительно и твердо. Невозмутимые глаза смотрели в упор, и

полковник увидел в них наглый, беспощадный блеск

трусливого садиста. Густав Гуттен ясно осознал

неотвратимость приговора, он понимал, что уже ничто, никакие

мольбы и тем более угрозы не могут остановить руку убийцы, и

все же сказал с тихой грустью:

- Зачем ты меня спас на Сере, чтобы...

Два выстрела оборвали его на полуслове. Кольб спешил.