встал, подошел и внушительно меня представил: это новый специалист, его подморили

на общих, у него твёрдая рука, он врач из Алма-Аты. Вкатил я Крест-Маузеру

биохиноль, и он, надевая штаны, счастливый, что я его не заколол насмерть, стал

возбужденно рассказывать, что в Алма-Ате он тоже бывал, там есть Кум по кличке

Печёнка. Все опера ходят с командирской сумкой через плечо, а Печёнка – с

портфелем, а в том портфеле кирпич самый обыкновенный. Приводят к нему

задержанного, он сразу ему вопрос, кто я такой, знаешь? Не знаю, гражданин

начальник. Он его хлесть портфелем по боку: я тебе все печёнки отобью, кто я? «Не

зна-аю!» Опять хлесть его по тому же боку. «Теперь знай, что я известный всему

воровскому миру Печёнка, запомни и другим передай, что есть в Алма-Ате

оперуполномоченный Печёнка, всех наскрозь видит, с ходу раскалывает, от него не

скроешься, а пока – прочь отседова, и чтобы я тебя в Алма-Ате не видел, а увижу, срок

гарантирую». Если вор не уезжал из города, Печёнка ловил его и давал срок. Но ворьё

учится быстро. Надыбали у Кума слабинку и, как только он задает свой вопрос, кто я,

ему тут же ответ: вас, гражданин начальник, знает весь преступный мир, вы Печёнка,

про вас известно, во-первых, в Москве, во-вторых, в Ленинграде, в третьих, на Колыме,

и вся Ванинская пересылка гудит: в Алма-Ату, братва, лучше не показывайтесь, там

главный опер Печёнка, всех наскрозь видит, с портфелем ходит, а в портфеле у него

особый рентген.

Можно, конечно, брезгливо сказать, что уголовники на других с топором

кидаются, ничего им не стоит человека зарезать, а сами тоненькой иглы боятся. Но они

измотаны, измочалены, у них чуть что, сразу срыв, держатся на пределе, если всерьез

взяться невропатологу или психиатру, то окажется, все подряд больны. Когда Крест-

Маузера увели обратно в Шизо, санитар сказал, посадили его туда как отказчика.

Начальник колонны перед разводом подошел, а Крест-Маузер прибил мошонку гвоздем

к нарам. «Чью мошонку?» – поинтересовался Олег Васильевич.

Таким был мой первый прием в амбулатории. Освобождение от работы полагалось

при температуре тридцать семь и шесть, не ниже. Симулянты натирают подмышки

чесноком, нагоняют температуру до сорока, хотя по виду здоровы. Но по запаху

чеснока можно расколоть, а к тому же попробуй чеснок достать, витамин, как-никак.

Натирают перцем, подбивают пальцем по градуснику. Бригадники мои довольны – свой

лепила в санчасти. Надо сказать, я вошел в авторитет после той стрельбы. Ходил

спокойно на общие как все, не выпендривался, что медик, а в несчастье себя показал,

конвой передо мной на цырлах. Сразу пошло лагерное творчество; чуть-чуть проявил

себя в острый момент, сразу легенда, какие без булды действия я совершил. Но чуть

где-то сподличаешь, размажут тебя, век не отмоешься. Зека как будто темные,

неграмотные, безликие, но поступок сразу заметят, как хороший, так и плохой.

Вериго сказал, чтобы я из барака перебрался в амбулаторию, закуток и топчан

найдем. Нередко ночью требуется неотложная помощь, где вас искать? Но как мне быть

со спецчастью? Переберусь я сюда, мое место в бригаде займет другой, а через неделю

обратно. Олег Васильевич заметил, что с моей статьей в такой дальний этап обычно не

посылают. В Соре собраны рецидивисты, долгосрочники, либо с тяжелыми статьями.

Гулагу не выгодно малосрочников провозить через весь континент, «у вас там

наверняка остались враги». Суханова расстреливала в ЧОНе всякую контру, остался

один недобитый, надо его заморить в Сибири. Революция делает из женщины гиену,

сказал Шиллер. Наверняка в личном деле у меня есть отметина утяжелить мне

отбытие срока, иначе спецчасть не тянула бы с разрешением работать медиком.

В санчасти в то время толком ничего не было, только медикаменты и

перевязочный материал. Ближайший рентген в Абакане, лаборатория там же, здесь

никаких анализов. Венерические Вериго определял на глазок, по симптомам, спирохету

и гонококки не искали, микроскопа не было, на всю санчасть один аппарат Рива-Роччи,

а гипертоников полным-полно. Единственное, что у врача было, – стетоскоп, сейчас его

только в музеях встретишь, деревянная трубочка сантиметров двадцать длиной с

раструбом на обоих концах, приставляешь к груди пациента и слушаешь.

Спустя неделю зашел я к Кучмаеву, нет ли разрешения спецчасти. «А вы

работайте, работайте», – сказал капитан, и ни слова больше. Спецчасть отравляла мне

все радости, молчанием подчеркивала и бесправие мое, и ненужность. К этому тоже

надо привыкнуть.

Утешала меня работа с Олегом Васильевичем. Я выйду отсюда классным врачом,

диплом дело формальное, главное практика. Смешно сказать, утром, едва

проснувшись, я ждал минуты, когда мне надо идти на прием. Никто меня не торопил,

не подгонял, я сам спешил. «Ты почему не переселяешься?» – спросил Вериго уже в

третий раз. – «Молчат». – «Лагерник должен использовать любую минуту облегчения».

– «А вы долго ждали?» – «На меня разрешения до сих пор нет». Статья у Вериго

тяжелейшая, 136, часть 1 – убийство. Сначала я подумал, враги из зависти повесили на

шею смерть пациента, случайную, по неосторожности, оказалось – нет, у него

умышленное убийство. Однако к делу Горького он никакого отношения не имеет.

Переселиться в амбулаторию мне так и не пришлось, после ноябрьских

праздников меня перевели в отдельный медпункт. К слову, перед 7 ноября всех главных

блатных и особо важных политических на три дня спровадили в Шизо, так принято во

всей системе Гулага. Капитан Кучмаев вызвал меня с приема – есть решение, зека

Щеголихин, отправить вас в 12-й барак. Туда прибыла из Красноярска большая группа

инженеров для работы на БОФе, нужно организовать медпункт, будете там вести

прием. Составьте список медикаментов, я подпишу, всё получите в аптеке, и сегодня

вас отведут туда. Разлучают меня с Вериго – плохо, а с другой стороны, доверили мне

медпункт и спецчасть не возражает.

6

Двенадцатый барак имел своё оцепление, там содержали так называемых сук, они

ходили на свой объект, без контакта с ворами, и конвой у них был отдельный. Пока там

были одни суки, медпункт не требовался, но вот появились инженерно-технические

работники, и сразу им всё вынь да положь.

Узкая длинная комнатка с высоким, в ладонь шириной, оконцем, здесь был

умывальник. Встретил меня зека лет тридцати, белокурый, плечистый, вежливый.

«Здравствуйте, меня зовут Альбергс». Одна рука у него в гипсе до локтя, его назначили

сюда дневальным, он из бригады латышей-плотников. Впритык к оконцу узенький

столик с ножками крест-накрест, возле него топчан. Я принес с собой простыни,

накрыл столик, накрыл топчан, выставил ящичек с медикаментами: йод, марганцовка,

аспирин, анальгин, бекарбон, бесалол, термопсис. Стерильные бинты, банки, клизма,

стерилизатор со шприцами, ампулы с кофеином, с камфарой. В пол-литровую банку

положил клок ваты, залил хлорамином и воткнул туда градусники. Размочил таблетку

красного стрептоцида, намалевал на листке красный крест, лейкопластырем прикрепил

на дверь – и медпункт готов.

«Вы мне разрешите здесь поселиться?» – Албергс показал на потолок. В бараке

ему надоело, здесь вдвоем веселее, а если кто-нибудь будет ломиться, то мы

отобьемся. И Альбергс звезданул здоровой рукой в дверь сильно, оглушительно,

громыхнул как кувалдой. Еще один такой удар, и дверь надо заменять. Он был

чемпионом Латвии в среднем весе, при Ульманисе у них был профессиональный бокс.

Я не стал возражать, Альбергс тут же принес доски и за пять минут соорудил себе

полати под потолком, надзор зайдет, не увидит.