Папа с мамой далеко. И хорошо, что не близко, пусть ничего не знают, я уже

придумал для них легенду. Осудят, отправят, я напишу, что сдал экстерном за пятый

курс, получил диплом и работаю в сельской местности. А она, наверное, и впрямь

цыганка, умеет гадать, распознавать все по глазам. Долго мне было не по себе от ее

нежности, ее голоса, ее облика, юности ее, и ужасно было жалко себя. Не один раз уже

в трудный момент почему-то появлялась женщина, моя защитница, девушка, девочка. В

первом классе я разбил окно, и за меня отчаянно вступалась Катя Романова. Как только

попаду в беду, так появляется женщина.

Когда мы вернулись в судебное, к двум милиционерам прибавился русый солдат с

зелеными погонами, мой персональный баклан, из пограничников. Звали его Гришей,

он оказался моим ровесником, 6 лет уже тянет лямку и всё в охране, то туда пошлют, то

сюда, а когда домой? Тех, у кого десятилетка, давно отпустили, они уже институты

позаканчивали, а он деревенский, в 13 лет сел на трактор, в 17 забрали в армию, и он до

сих пор пашет. Я бы с ним не поменялся местами. Даже сейчас. Впрочем, он бы со

мной – тоже.

Через Гришу я установил связь со студентами.

32

Зачем мне нужны студенты, чем они мне помогут? Я был виноват перед нашей

армией, перед страной вообще, но это отвлеченные понятия, а студенты, с кем я жил

бок о бок четыре года – Максум Мусин, Коля Рубцов, Равиль, Валентин Жарков, Ольга

Криворучко, Люба, Надя, – они живые люди, друзья мои, однокашники. Мой позор,

прежде всего перед ними. Ясно, деканат провел с ними работу. «Среди вас долго

скрывался матёрый военный преступник, дезертир и предатель. Он тихой сапой пролез

в старосты факультета, чтобы умышленно нанести вред нашему образованию и

здравоохранению». Был уже не 37-й год, но и не 56-й, а всего лишь 50-й. Они могли не

прийти ко мне, зная, что я их пойму и не обижусь. Мог и охранник меня надуть, мол,

просьбу твою выполнил, а дальше не мое дело. Я всё понимал, всех простил заранее,

но все-таки ждал, и они пришли. Часов в пять пополудни медсестра принесла мне

передачу в белой наволочке – сушки, булку хлеба, колбасу, сахар в мешочке и в

эмалированной кастрюле варево с мясом. «Целая толпа, человек двадцать, – сказала

медсестра, – надели свои халаты и стали доказывать главному врачу, что они имеют

право на свидание, они медики. Но в судебное отделение не положено. Всё равно,

говорят, мы Женьку вытащим, мы его пять лет знаем, всем факультетом за него

ручаемся». У меня пропал аппетит. На кастрюлю с мясом я созвал всех больных,

способных понять если не слова, то хотя бы жесты. Я был рад, возбужден,

взбудоражен. Друзья, спасибо, только бы вы не подумали, что я не выдержал тюрьму,

слетел с колес.

Вечером, уже в сумерках, я бродил по дворику, из конца в конец от стены до стены

и услышал со стороны улицы приглушенный голос: «Женька!..» Мне подумалось –

галлюцинация, в этом доме докатишься. Одна стена выходила на улицу, я подошел и

опять слышу: «Эй, кто там есть, позовите Женьку студента!» – «Здорово, Равиль!» –

громко, бодро отозвался я. И сразу за стеной несколько голосов: «Здорово, Женька!..

Здравствуй, Женя!.. Привет!..» Гриша стоял рядом со мной и просил: «Потише…

Потише…» Высокая и толстая каменная стена разделяла нас, слова взлетали и

опускались через нее, как волны. «Ребята, главное не подумайте, что я псих, слабак, у

меня в сорок пятом…» Они меня перебили, загомонили. Опять не суждено мне было

рассказать о своей беде. Все они меня щадили, начиная еще с Вовка Тюка. «Мы были у

следователя, Женя, всё знаем, – сказал Макс Мусин, профорг факультета, фронтовик,

хороший парень, с характером. «Все мы за тебя, Женя, помни!» – это Ольга, умница,

отличница, преданный друг, всегда с ней сдавали досрочно сессию. Громче всех

нетерпеливый Равиль: «Принесли тебе «Эпидемиологию», лови! –Учебник перелетел

через забор. – Позубришь тут, потом сдашь. С профессором Каракуловым

договорились». – «Спасибо, ребята, но сдавать мне придётся не скоро». – Бодрился,

крепился, но голос дрогнул. Не от тюрьмы и не от психбольницы, а от того, что они

пришли. Они загалдели: «Женька, мы тебя вытащим!» – «Женя, шмотки твои целы, мы

при обыске сказали, это наши вещи». Макс Мусин поставил точку: «Запомни, Женя,

бывает хуже! Держись, где наша не пропадала».

Гора с плеч. Любой срок перенесу, любую тюрьму вытерплю.

33

Пригласил меня к себе главный врач, полный, краснолицый, заговорил

сочувственно: «Не понимаю, зачем они вас направили, да ещё в стационар? Припадков

можно ожидать годами». Расспросил о деле, отечески пожурил, пожалел: «Если вы

хотите, я могу вас выписать хоть сегодня». Хоть сегодня – хорошо, но куда выписать? В

тюрьму я особенно не спешу. Психбольница пока предпочтительнее. «Тогда полежите

у нас с месяц, свяжитесь с друзьями, посоветуйтесь, может быть, они помогут». –

«Натворил, а теперь в кусты. Вряд ли мне кто поможет». Он повел бровями, сказал

неопределённо: «Чувство самосохранения естественно для всякого живого организма».

Вот именно. Так можно оправдать мое преступление. А также стремление избежать

наказания.

Он достал из стола уголовный кодекс, полистал и прочел мне статью 53-ю: «Если

суд признает, что степень опасности осужденного не требует обязательной его

изоляции или обязательного исполнения им исправительно-трудовых работ, он вправе

постановить об условном его осуждении». Закрыл книжицу, сунул ее обратно в стол.

«Вы хорошо учились, были общественником, студенты за вас хлопочут. Вас вполне

можно отпустить по статье пятьдесят третьей. Об этом я буду говорить со

следователем».

Главный врач меня обнадежил, но также и озадачил: в чем сейчас мое

самосохранение, какие шансы я должен использовать, пока лежу здесь? Еще и

следователь сказал: психбольница для облегчения участи.

Семь коек в судебном отделении, семь пациентов, у каждого свое дело и свой

диагноз. Все в желтых халатах, сбежишь, за версту видно. Относительно нормальным

был Петя из Талды-Кургана, монтёр, шизофреник в светлом периоде. В своей конторе

он заимел зуб на бухгалтерию, подстроил там замыкание, и беременную кассиршу так

долбануло, она тут же и родила. У Пети был особый дар, только он один мог

утихомирить Колю Турка, что ходил голым и шипел. Он мог и одеть его на короткое

время, и заставить поесть. Коля Турок – блатной, зарубил свою жену и тещу за

стукачество, на что ему указали воры. Расправился среди бела дня во дворе, а когда

приехала милиция, сбежались соседи, он сидел над трупами и хохотал. По словам

Пети, Турок восьмерил так, как ни одна душа не сможет. Петя уверен был, все тут

придуриваются, и спросил меня прямо, какую болезнь я пытаюсь изобразить, чтобы

оценить мои шансы на освобождение. Другой, тоже блатной, тот, что размахивал

пустым ведром, красивый блондин Славка, симулировал всю свою сознательную жизнь

и кличку имел Восьмерило – от восьмерки, с какого боку ни подойди, она круглая, без

конца, без начала, ухватиться не за что. У Славки, якобы, эпилепсия, мнимая или

истинная, я не знал, но точку зрения Петя я не разделял, уж слишком за дураков он

принимал врачей. Ингуш Ахмет, тот, что испытывал стул на голове милиционера, сидел

за буйство в пивной в парке Горького, диагноз у него был сложный, а тема в разговоре

проста: он хотел иметь четырех жен и чтобы одной из них было девять лет, пророк

Магомет разрешает. В углу лежали два старика, один парализованный, его должны

были выписать и ждали приезда родственников, он лежал не вставая, а другой старик,

наоборот, не ложился, сидел на койке днем и ночью, бормотал и сильно чесался. Он