Начальник сморщился, громко чихнул, засмеялся.

— А весело у вас… Ишь как расшумелись, — сказал он даже как бы с некоторой завистью. Подтолкнул ко мне Федю и Петьку. — Сдаю с рук на руки. На твое попечение. Ты глаз с них не спускай, а то они парни горячие. Ну, хлопчики, думаю, что все будет в порядке…

Это было тоже сказано весело, но с предостерегающим металлом в голосе. Начальник похлопал меня по плечу и, поблескивая начищенными сапогами, пошел к пирующим.

Терпеть не могу, когда меня похлопывают по плечу. Я озлился: «Я вам сейчас волью, хлопчики!»

— Ну-ка уйди, Зин! — сказал я так, что Зина отскочила от Феди. Она запудривала ему синяк под глазом.

И сразу же приступил:

— Сволочи! Молокососы! Вы что!.. Другого времени выбрать не могли?!

Но тут меня нахально прервал Петька.

— Чего разорался, — сказал он и сплюнул в сторону. Плевок-то был с кровью, — видно, зубы ему Федька разбил. Ничего подвесил! — Тоже мне, нашелся идейный! Плевать я на вас всех хотел!..

Петька быстро пошел к калитке. Повернулся и сжатым кулаком погрозил Феде:

— А ты!.. Попомни… Мы с тобой еще схлестнемся!

И столько злобы было в том, как произнес он слово «идейный» (при чем оно здесь было?), как погрозил Феде, что я даже растерялся.

— С чего это он? — Я повернулся к Феде.

— Мерзавец! — убежденно и мрачно сказал Федя. — Такой мерзавец!

— Из-за чего вы сцепились?

Но Федя объяснять ничего не захотел. Уперся как бык. Я и так и этак. За живое меня забрало. Не похоже было на обычную драку.

Но Федя ни с места. Вот с ним всегда было трудно. Прямо какой-то ненормальный.

Учителя его считали средним учеником. Со странностями. Он мог получать двойки-тройки, а потом вдруг перескакивал на пятерки. Говорили, что его порол до самых последних времен отец, здоровенный моторист-пьяница с «Грозного» — буксирного катера. Может, поэтому и держался Федя в классе настороженно-замкнуто, ни с кем не дружил.

Я считал, что знаю его лучше, чем другие.

Это было время, когда после большого перерыва начали устраивать елки и встречать Новый год в школах. Вот и у нас был новогодний костюмированный бал-маскарад, как об этом извещали радужные афиши, расклеенные на всех этажах школы.

Меня определили распорядителем. Я должен был встречать всех у входа — объявлять: «У нас в гостях…» — многочисленных снежинок, звездочетов, арлекинов, какую-нибудь ночь (черный плащ с блестящими звездами), Людмил и Русланов и тому подобное. Было шумно, весело.

Федя Родченко как-то неожиданно возник передо мной. Он был без карнавального костюма и без маски. Я заволновался. Это моя привилегия, привилегия распорядителя.

Я преградил ему дорогу. Он мотнул головой и сказал: «Объяви».

Вот это здорово! Пришел без костюма… Но я вспомнил, что распорядитель должен быть обходительным, вежливым.

— Как же тебя объявить?

— А ты посмотри внимательнее и догадайся…

Он отставил ногу. Руки засунуты за борт темно-синего кителька с блестящими «морскими» пуговицами. Челочка, как-то не по-обычному взбитая, поднята вверх. Продолговатое лицо в темных веснушках. Ореховые, темные, сумрачные глаза. Что-то было в них тяжкое, беспомощно-тревожное, напряженное.

Глаза больше всего меня и смутили. И все же я решил, что Федька меня разыгрывает. Об этом я ему и сказал.

— Эх ты, распорядитель… Лермонтов я. — Он досадливо оттер меня плечом и вошел в зал.

Так и ходил он потом — одинокий, сумрачный, со своей необыкновенной челочкой. В разговоры ни с кем не вступал. Не танцевал. И так же неожиданно исчез, как и появился.

И я подумал, как же, должно быть, тревожно и трудно живется человеку, который так уверенно осознает свое сходство с Лермонтовым и которого дома так, за здорово живешь, может выпороть пьяница отец.

Я вспомнил, кто-то говорил, что Федя тайком от всех пишет стихи.

Я попросил его прочитать мне что-нибудь или дать для стенгазеты.

Он побагровел и даже, заикаясь от злости, сказал:

— Ид-ди ты… знаешь к-куда…

Ну, что мне оставалось делать? «Черт с тобой! Играй в непризнанного гения! — решил я и долго не вступал с ним ни в какие разговоры. — Тоже мне… Лермонтов! Двойки да тройки на лету схватывает. А корчит из себя…»

Я решил, что он позер. Из породы тех тяжелых людей, которые выдумывают себя. Так и идут по жизни. Все время чем-то обиженные, непризнанные.

На уроках он мог сидеть, часами уставясь в одну точку. Он, казалось, ничего не замечал, не слышал. Его вызывали учителя. Он, словно очнувшись, неловко поднимался, переминался с ноги на ногу. Смотрел куда-то в сторону своими ореховыми, тревожно блестящими глазами.

Так и держался он все время в стороне. Что-то разглядела в нем Зина. Весной, незадолго до выпускных экзаменов, они начали появляться вместе.

Федя мне, наверное, так бы ничего и не рассказал, если бы не Зина. Праздник уже перекинулся во двор. Гирлянды цветных лампочек, протянутые между деревьями, светили таинственно и празднично. Зина сплясала с начальником милиции «яблочко» и подбежала к нам, стуча каблучками: «Пошли танцевать».

Но, взглянув на нас, быстро сказала: «Давайте где-нибудь посидим. Здесь шумно и жарко».

Вот она-то и уговорила Федю… Мы пошли в наш класс. Не зажигая огня, присели на парты. Начинало светать.

Р а с с к а з  Ф е д и. Я давно его знаю, Петьку. На одной улице живем. Отец его, сапожник, пьяница не хуже моего. Вот они и спряглись. По воскресеньям с базара придут вместе и начинают. Вино, потом карты, кончали тоже вином. А то куда-нибудь забьются. Да так набирались… Матери плачут. Сутками дома не бывают. Пойдешь разыскивать, где-нибудь под забором валяются, грязные, заблеванные… Я поклялся матери, пообещал: «В рот вина не возьму». Ну, да чего об этом…

Мы с Петькой с малых лет вроде дружили. Корешами считались. Вы, может, заметили, у него голова немного набок, шея кривая, говорят, он не так лежал, что ли, и во время родов, когда его поворачивали, произошло искривление шейных позвонков. Он ходит чуть скособочившись.

От этого или по какой другой причине не терпел он, чтобы кто-нибудь над ним был. Верховодить хотел.

И потом, он с детства всякую таинственность обожал. То в шпионов играть, то разбойничью шайку создавал. А сам вроде все в стороне. Не умел он по-настоящему играть. Потому что осторожный он такой или скрытный.

Уговорил нас как-то на целый день в сады уйти, жить в шалашах, как разбойники. Мы и заигрались… Матери бегают, ищут — боялись, как бы в Кубани не потонули. А мы вон когда, после захода солнца, являемся. Ну и порка нам была… А наш атаман уже, оказывается, давно дома, выглядывает из калиточки. И нашим ничего не сказал, где мы, что мы… А видел, как метались матери, слышал, какой крик на всю улицу подняли.

Подросли, и тут ему другая блажь в голову ударила.

В восьмом классе я уже был, когда он мне предложил на сыщика себя тренировать:

«Вот наш учитель физики, этот новенький, в аптеку часто стал забегать, ты заметил? Думаешь, ему лекарства нужны? Он здоров как бык. Это он за той молоденькой девчонкой из аптеки ухлестывает. В парке стесняется появиться — ученики увидят, он и назначает ей тайные свидания. То возле пристани, то возле маслозавода. Вот давай выследим его и припечем: «А где вы, Дмитрий Иванович, были в субботу в двадцать ноль-ноль?» Пусть посмеет нам что-нибудь сделать. Уроки захочем — будем учить, захочем — нет. Он в наших руках…»

Поманило и меня. Властелином чужих тайн тоже захотел стать. Да вовремя я отошел…

Выслеживали мы как-то мать одной девочки из нашей школы. Петька к этой девочке все «ключи подбирал». Мать у нее вдова, ну и… К ней, в общем, ходил один из порта. Дома неудобно было. Так они на горку, на Мыску. Ну, а мы, значит, крадемся за ними. Невидимо, неслышно… И такое привелось увидеть. Поначалу вроде любопытно, а потом противно и стыдно. А Петька довольно по ляжкам себе хлопает да похохатывает: «Ай да мамаша!.. Теперь все в наших руках…» Любимое это выражение у него: «В наших руках».