Яловой стоял в мелком окопчике и прикидывал, какими же силами контратаковали немцы.

Крикнул радисту, пригнувшемуся у рации:

— Вызывай артиллеристов!

Тяжелая мина ударила в бруствер. По каске присевшего Ялового простучали комки земли. Рядом рухнул радист, он выгибался, сучил ногами, изо рта потекла струйка крови.

Передний танк подмял под себя пушчонку, закрутился на месте: то ли снарядом, то ли гранатами у него все же подорвали гусеницу. Другую пушку подняло близким разрывом, перевернуло на бок. Второй танк бил по лесу, стараясь нащупать командный пункт. Он продвигался вдоль опушки. И за ним грохали, шли взрывы — дивизионная артиллерия охотилась за танком.

Говоров сообразил: открыл огонь с горелой поляны. Немецкие солдаты прорвались в лес, поддерживаемые пулеметным огнем бронетранспортеров, полезли на командный пункт.

Загорелся танк с подбитой гусеницей. Повалили черные клубы, потом вспыхнуло чистое яркое пламя…

Кто поджег его? Кто в сумятице и неразберихе боя сумел подобраться к танку, зажечь его?.. Кто-то из артиллеристов? Или бронебойщики из второй роты? Не забудем тебя, найдем, разыщем, милый ты мой человек!

Немцы, скрываясь за деревьями, подходили все ближе. Уже хорошо различались их фигуры.

Огонь двух оставшихся минометов — их подтащили поближе к командному пункту, остальные разбило прямыми попаданиями — мало мешал им. Их держали пулеметы. Немцы укрывались за деревьями, захватывали широким полукругом.

Каким-то чудом пробрался на командный пункт связной от Морозова — чумазый солдатик с винтовкой, которая казалась больше его самого. Свалился в окопчик, как с луны. Приплясывая от возбуждения, блестя смышлеными глазами, докладывал, что рота ворвалась в немецкие окопы в том лесочке, за холмами. Там блиндажи с настоящими окопами, захватили четырех офицеров, больше десятка пленных, там же медпункт — в землянке раненые. Автоматчики Шевеля как шарахнули с тыла, по пути они разгромили немецкую минометную батарею, тоже пригнали пленных. Теперь пьют шнапс и закусывают консервами — называются норвежские сардины.

Фыркающий удар, мгновенный взрыв — танковый снаряд — метнул его на землю. Он приподнялся на руках, огляделся и, кажется, только теперь уразумел, почему так угрюмо-сумрачен комбат.

— От-к-куда же они тут, н-немцы? — спросил он, заикаясь.

Беспрозваных ободряюще похлопал молоденького солдата по плечу, повел винтовкой с оптическим прицелом…

Слева от Ялового безостановочно бил ручной пулемет. Яловой видел прямой нос, глаз в напряженном прищуре, пулеметчик Коршунов — тот веселый донской казачок, который так свободно рассуждал о любви, — менял уже третий диск. За ним, пригибаясь в узкой щели, старший адъютант вместе с двумя пожилыми солдатами — их, кажется, недавно из ездовых определили в стрелки — связывали телефонным проводом гранаты.

Яловой шатнулся, горячим ветерком опалило висок, автоматная очередь прошла рядом, немцы накапливались у высотки, обтекали ее. Раненые стонали в глубокой яме от огромного выкорчеванного пня, кто мог — уходил по свободной пока еще тропе в тыл, среди стреляющих забелели свежие бинты и повязки — многие, несмотря на ранения, оставались в бою.

Яловой прикинул: не больше двадцати человек. Всеми кончиками нервов, всей кожей, внезапно захолодевшей вдоль позвоночника, он почувствовал, что сейчас может помочь только одно. Немедленная контратака. Ошеломить, сбить немцев. В надежде, что и Говоров со своей ротой догадается помочь.

Расчет, риск, случайность… Не было времени для размышлений и выбора. Только действие. Ни перед чем не останавливающаяся воля.

Быстро отобрал автоматчиков — человек шесть, — приказал во главе со старшим адъютантом оттянуться назад и ударить немцам от просеки во фланг.

— Открывайте огонь немедленно! Оттягивайте их на себя!

Старший адъютант дрогнул, мясистые щеки поползли вниз, просящие жалкие глаза, но, увидев взгляд Ялового — жесткий, непреклонный: попробуй возрази, пристрелит тут же, — пополз за солдатами.

Веснушчатому фельдшеру в очках Яловой приказал поставить в окоп тех, кто мог держать оружие. Передвинул всех на правый фланг.

— Приготовиться!

И — вверх на бруствер, под огонь. Вот что было самым трудным. Выбросить свое тело. Распрямиться в полный рост.

Тотчас автомат в бок — и вперед. Гукающие удары, вскрики раненых…

Случилось так, что в ту же минуту и немцы пошли на приступ. Сошлись почти вплотную.

Метрах в десяти из-за кустов выскочил на Ялового длинный сутулый немец, он что-то замешкался со своим автоматом, зацепился ремешком, что ли. В ту же секунду Яловой, припадая плечом к сосне, резанул его короткой очередью. Немец, поворачиваясь, как в медленном танце, хватал руками воздух.

Щепа полетела от ствола сосны. По Яловому ударил кто-то из-за березы, метров с двух. Яловой успел заметить глубоко надвинутую на голову пилотку, огонек, дрожавший на конце темного дульца, и тотчас увидел поднятый вверх приклад винтовки, он, казалось, медленно, как при замедленной съемке в кино, опускался на пилотку — страшной силы удар обрушил Беспрозваных на голову немецкого автоматчика. И тот, откинув в сторону оружие, хватаясь руками за березу, начал медленно оседать на землю…

Даже много лет спустя Яловой не мог восстановить всю последовательность дальнейшего. Хрипы, стоны, удары, короткие очереди…

Лишь потом разъяснилось, почему побежали немцы. Подошли наши танки. От горелой поляны ударила рота Говорова. И самого Говорова увидел Яловой, когда выскочил с группкой солдат — они неотступно шли за ним, ломились на открытое место к догоравшему, чадно дымившему немецкому танку. Метрах в пяти позади него, выкинув вперед правую руку, отвернув жестко-закаменевшее лицо, лежал Говоров, учитель истории.

Так вот кто поджег танк! Яловой не знал ни имени его, ни отчества, ни из каких он мест. Просто старшина Говоров — вот что он знал о нем. Не было времени похоронить его как следует. А похоронная команда, когда станет подбирать убитых, свозить их в общую могилу, — разве будет знать она, кого грузят на похоронные дроги. Какого человека хоронят! Что совершил он в этом бою!

…Яловой вновь помнил себя уже в том лесочке с глубокими ходами сообщения, с прочными блиндажами.

Старший адъютант со ссадиной на щеке, казалось, помолодевший после решительного броска своего с автоматчиками, покрикивал на неизвестно откуда появившихся писарей. Штаб полка запрашивал потери… По проселку, мимо холмов, сюда, к новому командному пункту батальона, двигались подводы — подтягивались тылы. Яловой видел с бруствера эти подводы, растянувшиеся по проселку, перед ним открывалась равнина с деревней на возвышенности. Туда предстояло наносить дальнейший удар.

Яловой дышал часто, освобожденно. Расстегнул гимнастерку. Ладонью вытирал пот. Еще не закончился день, а казалось, прожито несколько жизней. Все было: и леденящий, мгновенно схватывающий страх, и радостная мужественная решимость, и слепое кружащее ожесточение, и стерегущий глазок смерти.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан!

Из хода сообщения ему кивал Федя Шевель. Довольный донельзя, глаза в дымке, протягивал Яловому немецкую фляжку с отвинченной пробкой, в другой руке держал раскрытую плоскую банку консервов с цветной наклейкой…

И эта наклейка была последним, что успел увидеть Яловой. В той своей прежней жизни.

Немцы обрушили на свои старые позиции огонь артиллерийского полка.

Ни взрыва, ни удара, ни боли, — ничего он поначалу не почувствовал.

Очнулся в окопе, прижат к стенке. Кто-то хрипит у самой груди. Кровавые всхлипы. Он придавлен к стенке.

Первое, что Яловой увидел: сосны на пригорке. Высокие, воткнувшиеся в небо. Они начали клониться, ломаться, изгибаться гармошкой. Низкое сморщенное небо поплыло на него, придавливало, теснило дыхание…

И тут неожиданный для него самого, изумленный и горестный крик из самых глубин сознания:

— Не так! Совсем не так!

Будто кто в кем самом еще пока не утратил способности чувствовать, размышлять, видеть и понимать то, что происходило с ним. Сознание в эти мгновения жило еще своей прежней жизнью. И это была отдельная жизнь, потому что тело его, прижатое к стенке окопа, было оглушено, неподвижно.