— Вот видите! — чуть улыбнулась Сорка, кокетливо повернулась и посерьезнела. — Вы привезли седло?

— Вы ездите верхом?

— Езжу.

— Я привез дамское седло, но дороги разбиты, и я бы не советовал вам садиться на лошадь.

Сорка перехватила его взгляд на ее живот и решила, что Кроненберг уговаривает ее отказаться от езды верхом, поскольку наверняка знает, что она уже на последних месяцах беременности. Сорка зарделась до корней волос, но упрямо не отводила глаз, будто говоря: «Ну раз вы знаете, то что с того?» Понимая, что выглядит глупо и лучше смолчать, Сорка все же спросила:

— А по плохим дорогам нельзя ездить?

— Лошади то и дело падают.

— Ну и что?

Кроненберг улыбнулся, ему явно нравилось Соркино детское упрямство. Он предложил:

— Если хотите, я лучше прокачу вас на санях.

— Куда же мы поедем? — встрепенулась Сорка.

— Я еду в гости к другу, он опасно болен.

— Как же я к нему поеду?

— Если я вас приглашаю… — махнул рукой Кроненберг, не закончив фразу, словно спешил. — Оденьтесь потеплее, и поедемте.

— Нет, я не поеду.

— Давайте проедемся просто так.

— Хорошо.

Сев в сани, Сорка попросила:

— Только не очень быстро.

— Днем я никогда быстро не езжу, — ответил он тихо и натянул поводья.

На тракте лошади заржали, затряслись, а сани закачались из стороны в сторону, иногда попадая в колею.

— Ваш друг действительно серьезно болен?

— Чахоткой. Годами скитался по Сибири, голодал, заболел в тюрьме и теперь после освобождения…

— У кого он живет? — перебила его Сорка.

— У друга. Это целая история. — Кроненберг повернул лошадей к лесу. — Он вернулся из Сибири с женой, отличной девушкой, еврейкой…

— А он?

— Он поляк. Видели бы вы его до ссылки в Сибирь! Само добродушие! А теперь лежит на смертном одре и думает только об одном — о польском народе. Он верит, что польский народ жертвует собой, подобно Иисусу, за грехи всех трех народов. Утверждает, что поляки, евреи и французы — три нации, на долю которых выпали самые большие страдания — обеспечат приход мессии. Он стал последователем Товяньского[38], убедившего немало людей в своих мессианских пророчествах, и было в чем убеждать. Мой друг неустанно следовал за Товяньским еще при его жизни.

— За кем?

— За Товяньским. Своим мессианством он оказал влияние на всю польскую интеллигенцию первой половины девятнадцатого века. Мицкевич, Крашиньский и отчасти Словацкий обожествляли его, прислушивались к каждому его слову, слепо следовали ему, как благоверный еврей Торе. Возможно, это был последний пророк нашего времени.

— Почему люди с возрастом становятся верующими? — вдруг спросила Сорка. — Из страха смерти?

— Не думаю, чтобы мой друг боялся смерти, — улыбнулся Кроненберг. — Нельзя так сказать о человеке, не раз смотревшем смерти в лицо. Я знаю, что он долго был революционером, застрелил несколько человек. По-человечески можно понять, что он в конце концов пожалел об этом, разочаровался в близких людях и принес покаяние. Почти все самые выдающиеся лидеры той революции, если не были убиты, покаялись. Только демагоги или дураки способны всю жизнь верить, что спасение придет от рук пролетариата. Хотите другой пример? Возьмите вашего отца, — сверкнул глазами Кроненберг. Его рот, полный острых зубов, напомнил орлиный клюв.

Он замолчал, прикрикнул на лошадей, раскрыл рот, будто о чем-то вспомнив, и обернулся к Сорке:

— Я вам сейчас кое-что расскажу, и вы поймете, что за человек мой друг. Когда тот вернулся из Сибири сломленным и больным, Рутковский, тоже бывший революционер, пригласил его с женой в гости. К тому времени они прожили вместе несколько недель. Мой друг заметил, что между его молодой женой и Рутковским что-то происходит. Что бы сделал другой на его месте? Устроил скандал, уехал с женой, если бы смог, поколотил бы Рутковского, как это обычно бывает. Мой друг подождал немного, пока за столом остались только близкие знакомые, подвел жену к Рутковскому и сердечно попросил, целуя им руки, чтобы они не чувствовали неловкость в его присутствии. Он говорил, что они останутся друзьями, что он не будет стоять у них на пути, а, наоборот, будет счастлив доставить удовольствие своим близким. Он сделал это так по-детски, так трогательно, что у сидевших за столом навернулись слезы на глаза. Не знаю, что творилось у него на душе, я бы не был способен на такое, но с того вечера он относится к бывшей жене и к Рутковскому как к брату и сестре и свободно чувствует себя в их присутствии. Целыми днями он читал Библию, пророчества Товяньского и выдержки из поэмы Мицкевича «Дзяды».

Сорка была тронута, понимая, каким надо быть сильным, чтобы решиться на такой поступок. А почему должно быть иначе? Он болен, сломлен жизнью, а жена молода. В идеалах, к которым они вместе стремились, уже давно наступило разочарование. А Рутковский наверняка молод, и, если они любят друг друга, почему нужно им мешать? Однако ей было трудно себе представить, что речь идет о еврейской девушке.

Они замолчали и придвинулись поближе друг к другу. Сани быстро неслись, и чем дальше они заезжали в лес, тем темнее становилось вокруг. Зловещее карканье ворон, сидевших, задрав клювы, на голых заснеженных деревьях, разносилось по лесу.

Сорка почувствовала на себе взгляд Кроненберга и услышала его слова:

— Вы ждали меня?

— Нет.

— Не хотите признаваться.

— Как вам такое пришло в голову?

— Сам не знаю. Но я уверен…

— В чем?

— Что… Вороны — это проклятые души.

— Скажите, в чем? — капризно сказала Сорка и взяла его за руку.

Он не ответил, приложил руку к губам и долго целовал ее.

Сорка не отняла руки.

Кроненберг повернул назад. Почти всю дорогу до дома они молчали, и молчание еще больше сближало Сорку с Кроненбергом, она чувствовала, как тысячи невидимых нитей привязывают ее к нему. Кроненберг подвез Сорку к дому, помог вылезти из саней и поклонился:

— Теперь поеду навещу своего друга.

— Передавайте ему привет.

— Если вы не возражаете, я приеду еще сегодня вечером.

— Приезжайте.

— До встречи.

Борех ничего не мог поделать. Почти каждый вечер, приходя домой из леса, он заставал у них Кроненберга. Первый раз, когда Борех вошел к Сорке и увидел его с непокрытой головой, он так растерялся, что начал заикаться, хотел выйти из комнаты и от большого смятения снял шапку.

— Ты знаком с господином Кроненбергом? — пришла на выручку ему Сорка.

— Конечно, мы знакомы. — Борех подошел и пожал Кроненбергу руку.

Борех приободрился, по-хозяйски подвинул стул, присел ненадолго, снова встал и, глядя на Сорку, спросил:

— Может, выпьем чаю?

— Хорошо. — Сорка закуталась в турецкую шаль. — Будь так добр, вели подать.

Борех вскочил, как слуга, старающийся угодить хозяйке, и, ничего больше не спрашивая, быстрым шагом вышел из комнаты.

Сорка заметила, что Кроненберг ищет ее взгляда, и нарочно отвела глаза, теребя бахрому шали. Потом вдруг подняла глаза, встретилась взглядом с Кроненбергом, оба замерли на мгновение, потупились и поняли нелепость ситуации.

Борех принес чай с вареньем, уселся поудобнее и кашлянул.

— До ольшаника не дойти!

— Что вы имеете в виду?

— Так скользко — на ногах не устоишь.

— Ничего, через неделю-другую погода переменится.

— Вы все-таки собираетесь продавать участок леса за кладбищем? — Борех старался поддержать разговор.

— Я не знаю.

— Ваш лесник мне только что рассказал.

— Может быть.

Беседа не складывалась, Борех умолк, досадуя, что не умеет общаться с людьми. Он хотел что-то сказать, но чем дольше затягивалось молчание, тем труднее было начать. Борех выпил чай и стал глядеть на Сорку и Кроненберга, постукивая ложечкой по пустому стакану. Он чувствовал себя лишним, но решил не уходить, ведь он здесь хозяин, и если гость к нему пожаловал, будь он даже сам царь, пусть не сидит надувшись. Борех встал: