Парнишка посмотрел на него с удивлением. Впервые ему смутно подумалось, должно быть, что красота

мира в глазах, которыми на нее смотришь. Он почувствовал себя уязвленным.

— Знаешь, как я читать-то люблю! — горячо сказал он. — И в кино люблю ходить. Но чтоб потом

рассказать всю картину, поговорить про нее. А так-то, молчком, неинтересно. Газеты все прочитаю: и

областную и районную. Мать лежит на койке и кричит: “Ну, что ты опять в газету уткнулся? Про что так

интересуешься?” — “Про все, про все”, — отвечаю. Она долго болела, принесла пятого ребенка и болела. А

девчонок у нас в семье нет. Мне пришлось вместо нее на работу в свинарник ходить. Сначала девки на селе

засмеяли: у нас свинарей не бывало. А потом привыкли, пока мать болела-то. Поросята тоже разные; другие

такие баские: растут, бегают за мной по пятам, как щенята. Даже жалко их отдавать потом. Одна матка

опоросилась семнадцатью, а сосков у нее не хватает, и подложить не к кому. Взял я двоих к себе, соской сам

кормил; жили они, как котята, в комнате. Мать говорит: “Тебе они еще на работе не надоели?” А я иногда

встану, облокочусь на перила загончика в свинарнике и смотрю, смотрю на них… Потом мать обмоглась и

велела ехать к братану, он на заводе механиком: при нем специальность, говорит, получишь, а дома отец только

пьет, чего хорошего? Вот я и еду через весь Союз. Большой он! Может, только лучше не механиком, а на

железнодорожника учиться, как думаешь?

Приглядываясь к его насупленной и одновременно оживленной мордочке, Павел повторял себе: “Ну вот,

ты хотел знать, какая она, сегодняшняя юность? Она перед тобой. Смотри”. Она была угловата и менее

доверчива, чем их. И, может быть, более обособленна. Но и в ней бурлили силы будущего, все его, заложенное

изначально, взрывчатое вещество.

26

Из дневника Тамары

“Я забуду, какой Павел, и так живу, даже в некотором раздражении против него, потому что ни его

письма, ни короткие телефонные звонки, выдержанные в обычном стиле конспирации и недомолвок, не могут

радовать меня. Но вот он приехал.

— Соскучился?

— Ужасно.

Спустя какое-то время он вдруг говорит:

— Очень трудно мне было.

Но я уже знаю: это не обо мне. Это новые колхозы, которые подкинули Сердоболю из соседнего

расформированного района. Это нехватка машин: засыпали навозохранилища торфом, а как оттуда выгружать?

Нужен экскаватор, и не христа ради с железной дороги на один день, а постоянный, для колхозов, круглый год.

Я спрашиваю с беспокойством:

— И как же?

Павел достает исписанный блокнот, набросок статьи в “Известия”. Вот его главная мысль: в годы первых

пятилеток в стране был создан могучий тракторный парк, перевернувший стальными плугами землю. Задача

сегодняшнего дня — удвоить, утроить плодородие почвы. Но добыча торфа, приготовление компостов, развозка

удобрений по тысячам гектаров колхозных полей по плечу только “малой технике”: торфопогрузчикам,

тракторным лопатам, экскаваторам. И они должны стать детищем нашей семилетки. Мы думаем вместе над

каждой фразой. Потом говорим о его газете: у них теперь селькоровские посты по всему району, двести

человек! Отклик на сигналы мгновенный: письмо не отсылается ни в сельсовет, ни в колхоз, а

обнародовывается тотчас. Людям это очень даже понравилось! Но вот в самой редакции… Расцветаев не тянет,

нет. Газетчик должен быть человек шустрый, озорной, не считающийся ни с расстоянием, ни со временем:

сорвался и пошел.

— У таких, как Расцветаев, — Павел вздохнул, — главная обязанность получать зарплату. И не

придерешься: на работу не опаздывает, биография хорошая, на собраниях каждый раз выступает, стоит с

карандашиком, держит у груди блокнот и бубнит: “Надо подходить дифференцированно… не упускать главные

вопросы… работать с каждым человеком в отдельности… сосредоточить все внимание…”

Мы давно не виделись и говорим о тысяче вещей сразу, как бы проверяя все закоулки души: ты мой, ты

такой же?

Солнце скатывается быстро; дыминки тьмы плавают в воздухе. Из-за домов показался туманный месяц,

похожий на замутненное дыханием зеркальце. Мы стоим у окна и говорим о том, как хочется жить и любить,

когда вокруг красиво! Ведь на воображение очень влияет обстановка.

Павел припомнил, что в Америке есть какой-то институт брака, куда съезжаются обеспеченные люди,

желающие вступить в супружество. Живут некоторое время, знакомятся, а вокруг действительно созданы все

условия: парки, скамейки, соловьи.

— Наверно, это в самом деле вызывает чувства на время, — сказал задумчиво Павел. — И влюбляются и

женятся. Но все-таки суррогаты!

Я добавила сердито:

— У них все суррогат! Только одно настоящее: деньги. И они живут, чтобы добывать деньги, а потом

покупать на них свои суррогаты!

— А для чего живем мы? — в голосе у Павла усмешка, проверяющая меня. — Мы двое: ты и я?

Я посмотрела на него очень серьезно.

— Не только для того, чтобы любить друг друга, конечно. Любить мало: надо уважать мечту другого. И

еще — думать заодно. Сначала вместе думать, потом любить.

— Но мы постоянно ссоримся. — Павел продолжал поддразнивать меня. — Сходимся только на одном:

когда вместе ругаем недостатки. И все равно мне тут за тобой не угнаться!

— А знаешь, в чем дело? — Я не обращала на него внимания. Пусть я и не права, но раз мысль пришла,

ее надо высказать. — Откуда у меня нетерпение? Может быть, некоторые из нас слишком рано решили, что в

одно утро проснешься, а за окном коммунизм. Тем более что каждый представляет его по-разному и все вместе

не очень конкретно. А если смотреть исторически, ну вспомни: феодализм создавался веками, буржуазия

укрепляла свой уклад полустолетиями. А мы за несколько десятков лет перевернули всю мировую историю. Да,

перевернули, но ведь это — как целину подняли — только начало работы. А сколько ее еще! Ого! И делать

кому! Ну нам же, нам же, кому другому! Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю, хотя у тебя, как всегда, в голове путаница. И все-таки сегодня сроки истории другие, не

сотни лет, Тамара! Если уж говорить философски, давай вернемся к самому началу: чем все-таки диктуются

изменения общества?

— Ростом сознательности?

— А сам рост сознательности? Нет, сознательность потом. Когда производительные силы начинают

задыхаться в рамках старого общества, люди тоже, сначала инстинктивно, а потом уже осознанно и активно.

ищут путей перестройки. Ведь дело в том, что при феодализме ремесленник просто не мог бы работать на

паровой машине: для новой силы нужно было иначе группировать людей. А электричество? Старый капитализм

не мог с ним справиться, значит, появляются монополии, мощные объединения капитала. И теперь капитализм

стал еще более громоздок: ты видишь, концерны подчиняют себе целые отрасли, блоки военные и

экономические стягивают континенты. Но все-таки следующая ступень: атом — этот богатырь в пеленках —

уже не сможет существовать даже и в таких расширенных рамках. Ему нужно новое общество, потому что

старое способно сделать из него только орудие убийства, вогнать, как пулю, в револьвер у виска человечества.

Коммунизм неизбежен. Если бы я не был советским человеком, а только инженером или ученым, я бы все

равно, в любой части света, пришел бы к такому выводу.

— Эх, оставалось бы у нас у каждого в запасе по двести лет жизни, чтобы все увидеть до конца! —

сказала я.

Павел странно качнул головой.

— А любовь еще короче человеческой жизни, — неожиданно сказал он.

У меня сразу стеснилось сердце. О ком он подумал сейчас: обо мне или о Ларисе? Ведь она

существовала! Она была такая же живая, как и я. А что я о ней знала? “Беленькая, добрая”. Как мало.