небо над головой в расплывшихся огнях фонарей — вот был наш дом. Наша крыша над головой, наш пол под

ногами. И ничего больше. Наш единственный дом на свете!..

С вокзала я прямо побежала в райком. Но секретарша сказала:

— Товарищ Синекаев в районе. А вы по какому вопросу?

Она меня осматривала с ног до готовы. Я озлилась и ответила:

— По вопросу учета скворечников.

Захлопала глазами. Умный же человек Синекаев, а зачем держит таких?

Павла в редакции тоже не нашлось: выехал с заданием райкома в Сырокоренье. Тогда я пошла в

райисполком. У Володьки в кабинете было битком: хозяева городских организаций пришли отстаивать свои

самосвалы, бульдозеры, экскаваторы, торговаться с райисполкомом. Володька всем отвечал одинаково:

— Областному комитету виднее. Вы не согласны?.. Звоните тогда Чардынину.

Володька был в совершенно запаренном состоянии.

— Ну чего ты? -сказал он мне вполголоса.

— Нужны сведения для последних известий: сколько отправлено из города на заготовку торфа техники?

— Вот видите! — завопил он сразу. — Приехал товарищ из областного радио. Повторите при ней, что вы

не можете выделить машины, и завтра же об этом узнает вся область.

Я стала открывать магнитофон, словно и вправду решила записывать. Все невольно попятились.

— Итак, железная дорога — продолжал Володька, -дает три экскаватора и пять самосвалов. Товарищ

Бутурлин, звони прямо отсюда, не стесняйся. Отдавай распоряжение.

Бутурлин подошел к телефону.

— Да, — сказал он в трубку, словно пережевывая гвозди. — Снимите два экскаватора с насыпи,

отправьте на Сырокоренье. И четыре самосвала. Нет, нет! — замахал он рукой Барабанову. — Это максимально.

Два и четыре.

Володька засмеялся.

— Не типичный ты человек для нашей эпохи, товарищ Бутурлин!

Тот огрызнулся:

— Я просто еще не выродился в типа.

— Товарищ корреспондент, — официально сказал мне Барабанов, — можете записать: высокую

сознательность проявили сердобольские железнодорожники. А также, — он обвел глазами присутствующих, —

коллектив кирпичного завода…

— Целых два грузовика! — скорбно отозвался директор.

— Два грузовика и бульдозер, — поправил его Барабанов.

В Сырокоренье я попала через два часа. Павел стоял у мостка, по которому проезжали подводы. Я

подошла совсем близко, но он меня не видел. Они закуривали с Глебом Сбруяновым.

— Сколько вывез торфа? — громко спросил Павел.

Сбруянов назвал цифру, ветер отнес его голос.

— Сам считаю, Павел Владимирович. Ног не жалею, стою. Что ни воз, то триста.

— А сколько на этом возу?

— Да столько же.

Павел навалился плечом, поднатужился, приподнял.

— Ну, значит, я все рекорды побил, если здесь столько.

— Ах, черт! — ругнулся Глеб и закричал возничему: — Заворачивай обратно! Не буду трудодни платить

за недомерки. — Потом сам пошел вслед сердитыми шагами.

Тогда только Павел обернулся и всплеснул руками:

— Тамара! А что, если я тебя сейчас при всех поцелую? Ты была в райкоме? Не знаешь, экскаватор

сегодня придет? Два? Ай да Барабанов! Смотри: болото. Здесь же пласт на три метра. Золотое дно! Но откуда

ты взялась, милая?!

Вокруг заболоченного луга росли березы-плакальщицы, они еще не расцвели полностью, только набухли

бисерными почками. Павел в нетерпении опередил меня на несколько шагов. Как легко он движется! Особенно

когда проходит между деревьями. Мало людей выдерживают это сравнение: обыкновенно они кажутся

коротышками, неуклюжими толстоногими существами с высокомерно задранной головой. Но Павел сам как

гибкое дерево, и голова его чуть склонена, как и надлежит такому высокому, доброму ко всем человеку. А ведь

было время, когда я думала про него со злостью: “Рыба пресных вод”. Как я мало знала тогда! И когда узнаешь

наконец человека полностью?

Мы остановились.

— Какой ты веселый сегодня!

— Это потому, что я вспомнил, что молодой. Я уже забыл про это, а с тобой снова вспомнил. Спасибо

тебе.

— Слушай, ты не думаешь, что все ограничится одной кампанией: пошумят, пошумят и бросят?

— С торфом-то?

— Да, с землей.

— Нет. Во-первых, это железная необходимость, никакие планы по району мы больше выполнять не

сможем, если не поднимем урожая. А во-вторых, Синекаев решил не отступать: всю семилетку питать и питать

почвы. У него ведь честолюбие! И сейчас оно, как паровоз, потянет на себе нужное всем дело.

— Да-а… Если расчет только на честолюбие…

— Нет, не только. Смотри, всколыхнулся стар и млад. Ведь речь идет о земле. А это всем понятно.

Уговаривать не требуется. Чего ты засмеялась?

— Вспомнила, как Володька уговаривал сегодня железнодорожников!

Прыснул дождик при солнце, сам полный стеклянным солнечным звоном. Мы стояли под деревом и

разговаривали обо всем, что случилось за то время, пока мы не виделись.

Я узнала от Павла, как недавно Сбруянов ездил со своей знаменитой дояркой Феоной Федищевой в

Старое Конякино, и вот что там открылось: у Шатко в колхозе существует четверная бухгалтерия! Зоотехник,

например, сообщает, что удой коровы Зорьки на сегодняшний день тридцать пять литров; заведующий фермой,

не сговорившись с ним, дает сведения, что двадцать два. По записям в журнале — восемнадцать, а когда сидели

рядом с дояркой — надоилось всего восемь литров. Это значит — в сутки шестнадцать.

— То есть молока нет? Оно существует только на бумаге?

— Именно что есть! — воскликнул Павел.

— Откуда же? Ничего не понимаю.

— Сбруянов объясняет просто. У них в стаде дойных коров больше, чем числится. Гуляют они

официально в телках, пока нужны рекордные удои на фуражную корову. А в конце года, когда требуется,

напротив, поголовье, их спешно переводят в коровы. Для жирности подливают еще овечье молоко. У них на

ферме девушка-практикантка из техникума — святая простота — даже удивилась: “А разве вы не подливаете?”

Сбруянов сказал мне: “Как вспомню, что Шашко с трибуны хвалился этой жирностью на весь район, так,

кажется, и дал бы ему задним числом оплеуху: что же выходит, одни работают на доход, другие на рекорд?”

— Павел, это очень серьезно. Ты говорил с Синекаевым?

— Еще нет. Я только сегодня узнал.

— Так сделай же это немедленно, слышишь?

— Конечно. Я выведу Шашко на чистую воду.

— Ненавижу, ненавижу таких, как Шашко!

— Ну, он просто паршивая болячка. — Павел усмехнулся, честно объяснив: — Так говорит Синекаев:

“Нечего перед ними впадать в панику”.

— Это он о Шашко?

— Нет, вообще.

— Большая разница: говорить вообще или в частности!

— Ах, Тамара, ты все еще не любишь Синекаева?

— Не знаю. Кажется, уже люблю. Знаешь, давай съездим вместе в Сноваздоровку! Прямо сейчас. Ну,

пожалуйста.

Он наклонился, словно притянутый звуком самого моего голоса, глаза его изменились; они стали, как

темный мед. Пока он пошел звонить из сельсовета в редакцию, я стояла все на том же месте и думала: а вдруг

Павлу по-настоящему очень мало до меня дела? Я так хочу его дружбы; не только влюбленья, но и дружбы,

непоколебимой, как скала. Чтоб он мог мне тоже сказать Володькиными словами: “Сколько лет жизни, столько

лет дружбы!” Девиз мальчишек? Пусть! Разве надо с годами становиться хуже?,

В сущности, когда мне начинали объясняться, я всегда ощущала смутное, а иногда и очень явное

разочарование. Мне хотелось, чтоб меня любили просто так, не оттого, что я девушка более или менее

привлекательная, а просто Тамара. Не потому, что меня можно целовать и испытывать от этого определенное

волнение, а потому что я — это я: со мной хорошо мечтать, мне следует верить, ко мне можно прийти в

тяжелую минуту за помощью и защитой. Я как-то сказала одному парню: