Утлые огоньки свечек стояли прямо в неподвижном воздухе. Было так тихо, что становилось слышно, как

по-домашнему трещат фитили и капает горячий стеарин на снег. Ель — лохматая, огромная — терялась в

ночном небе, и только ее нижняя ветвь, оснащенная огнями, плыла отдельно, как корабль, покидающий гавань.

— С Новым годом, милая еловая ветка!

Все глубже в ночь опускалась обледенелая бадейка месяца. Широкая полоса инея — Млечный Путь —

белела, как след от ведра на бревенчатом боку колодца. И только не было видно той веревки, на которой

опускали ночное светило…

— Попрощаемся здесь, чтоб меня не увидели.

— Кто увидит? Улица пустая.

— Люди возвращаются домой, вот как и мы…

Он ничего не ответил, но завел ее за угол.

— Куда же ты пойдешь сейчас?

— Ну! Куда-нибудь. В гостиницу. У меня там дежурная знакомая, хоть на свой диван положит. Или, еще

лучше, — на вокзал. Скоро поезд. Правда, проводи-ка меня на вокзал.

— Новый год в поезде!

— А что такого? Все равно мне ездить целую жизнь, что ж поездов бояться? Нет, ты не думай. Я

приехала только на этот вечер, больше мне нельзя. Я одного боялась: вдруг тебя не застану? Вот это было бы

плохо по-настоящему. А так — чего плохого!

Она мужественно заглядывала ему в лицо бескорыстным горячим взглядом, а он чувствовал себя

скверно, как никогда, пожалуй.

“Господи, до каких же пор вот так расставаться и расставаться!” Он не сказал этого вслух, только

подумал.

— Дай я тебя поцелую, детка ты моя.

Она помахала ему варежкой на прощание и побежала по темному снегу.

Вокзал был пуст. Никто не приезжал и не уезжал в эту ночь.

Павел стоял и стоял на том же месте, не в силах повернуть обратно, но и не смея пойти за ней.

Дома, едва он всунул ключ в скважину, раздался долгий, требовательный звонок междугородной.

— Почему ты не приехал? Что случилось? Мы сидели, ждали. Я позвала гостей. Почему ты не приехал?

Я звоню тебе весь вечер, но соединили только сейчас. Павел! Павел, ты меня слышишь?

— Я нездоров. Нет, не очень. Да, принял уже. И тебя с Новым годом, Лариса. И я тоже… О ложь, ложь!

— простонал он, кладя трубку и стискивая руками голову. — Куда мне от всего этого деваться?!

А за стеной, так и не пойдя в гости, где должны были собраться пять подруг — безмужних бобылок,

Павлу горько завидовала Черемухина, безнадежно уткнувшись в подушку.

22

Прошел месяц февраль. Вчера еще снег был такой, что хоть набивай им подушки, а сегодня сделался

лепким, сырым. Иногда хотелось остановиться и постучать каблуком по дороге, словно под ней была пустота.

Из окон редакции виднелась крыша соседнего дома, мелкопористая, как кусок рафинада, положенный

наклонно.

Павел подписывал очередной номер, когда зазвонил телефон. Он поднял трубку и, говоря еще что-то в

сторону, услышал голос Тамары:

— Это я, лейтенант. Я иду от вокзала. Мы встретимся на перекрестке, да?

На улице, когда Павел вышел, поднялся резкий ветер, словно идешь и натыкаешься лицом на острые края

льдинки.

Павел взял Тамару за руку, уже не в силах ни таиться, ни оглядываться, и повел ее в свой дом.

Она казалась усталой и притихшей: села на диван и пригрелась, подобрав ноги, пока Павел ставил

чайник.

— Ну, что у тебя нового? — рассеянно спросила она.

Волосы у нее промерзли на ветру и были сухи, как соломинки. Кирпичный румянец лежал двумя

пятнами на впалых щеках.

— Ты не заболела? — спросил он с беспокойством.

— Я не спала две ночи. Так получилось. В гостинице тоже сегодня нет мест.

— Ты останешься здесь. Выпей только прежде чаю, ну.

Она держала кружку двумя руками, как дети, и согревала ладони. Потом глаза ее подернулись туманной

влагой, она их прикрыла.

— А ты? — спросила она уже совсем сонно.

— Я рядом, — отозвался он.

Павел накрыл ее одеялом, положил под голову подушку. Она только благодарно вздохнула, не открывая

глаз.

Потом он сел к столу, обмакнул перо и стал работать. На него сошло удивительное спокойствие. Порядок,

который он так любил, воцарился вокруг него и в нем самом.

Тамара дышала во сне смешно: вздыхала, захлебывалась воздухом, а потом словно проваливалась на

несколько минут — так становилось тихо. Он все время чувствовал ее живое присутствие, но оборачивался

редко: ему не хотелось скрипеть стулом. К полуночи глаза его тоже стали смыкаться; тогда он лег на краешек

дивана, поверх одеяла, укрывшись своим пальто. Она не пошевелилась, а он сейчас же заснул подле нее, уже в

полусне вспоминая, что так ни разу и не поцеловал ее за весь вечер.

Утром первое, что он увидел, было перышко снега, которое вертелось, как на нитке, у окна. Оно было

освещено утренним лучом: снеговая туча не закрыла полностью горизонта. Морковная заря скупо и жестко

легла одной-единственной полосой над крышами. Редкие сухие снежинки беспорядочно кружились в воздухе.

Путь их был неуловим — они догоняли друг друга, но у каждой был свой собственный маршрут, как у муравья

в общей куче. От кирпичной трубы подымался дым и таял на морозе. Снеговой гребешок оседлал уже

соседнюю крышу. Кто-то колол дрова под окнами, и этот ясный, свежий звук более, чем Цельсий, говорил о

морозе.

Присутствие Тамары, вчерашний удачный номер газеты и зимние радости, которые еще заманчивее для

русского человека, чем обещания весны, взбодрили Павла. Ему показалось, что у него множество сил,

неимоверный запас их, что жизнь его вовсе еще не дошла до того перевала, за которым остается только стареть

и двигаться вниз.

Топор с коротким кряканьем все рассекал и рассекал сухую древесину, и это было, как летнее “ку-ку”.

Но ощущение наконец-то правильно устроившейся у него жизни вдруг разом разбилось телефонным

звонком.

— Понимаешь: неувязка, неполадка, — как всегда косноязычно заговорил из мембраны Расцветаев. — Я

сгруппировал вопросы, по которым хочу получить твои указания. Забегу сейчас по дороге.

— Нет, нет! — испуганно ответил Павел. — Я уже спускаюсь. Я раньше тебя буду в редакции.

Проснувшаяся Тамара молча собирала волосы на затылке.

И еще прошел он через цепь унижений: слушал под дверью, пока оттопают на лестнице шаги соседей; он

не знал, как ее вывести отсюда при свете дня. Тамара же, которая так естественно и доверчиво заснула вечером

на его диване, теперь не говорила ни слова. Все, что он делал, было разумно, больше того — необходимо. Но

это унижало и оскорбляло. Его даже больше, чем ее. И от этого ей было невыносимо грустно.

Здоровые люди радуются и наслаждаются всем, что хорошо на свете. Их чувство правоты естественно,

как дыхание.

Любовь Павла и Тамары все больше приобретала болезненный оттенок.

Лежа рядом, голова к голове, на одной подушке, более близкие, чем многолетние супруги, они черпали

уверенность только друг в друге.

Но мысль, что разлука уже стучит в дверь, оледеняла их. Они отчаянно прижимались один к другому.

Торопливые поцелуи беспомощно застывали на губах; они чувствовали, что их любовь может насытиться

только целой жизнью, а не еще одним часом, еще одним объятием.

— Ты будешь меня помнить и любить потом?

— Всегда. Ты останешься для меня такой, как сейчас. — И ненасытно, отчаянно смотрел в ее глаза,

словно хотел руки, губы напитать ощущением ее на всю долгую жизнь.

— Ах, да о чем же мы говорим?! — вдруг вскрикивали они оба со страхом.

Они сидели долго молча, судорожно прижавшись друг к другу, и Тамара, кроме того, что чувствовала

тесно и неудобно прильнувшее к ней его тело, думала еще, рассеянно и недоуменно, что все это странно, очень

странно… Почему им надо обниматься с таким отчаянием? Они должны просто жить вместе, каждый день. А