сейчас похоже, что они какие-то книжные герои и переживают трагедию. Она не понимала: зачем ей эта

трагедия? И зачем ему? Она не хотела от него никаких особых чувств, только чтоб он был ее, а она его. Каждый

день.

— Почему ты молчишь? — спрашивала Тамара, с беспокойством вглядываясь в выражение его лица.

Тамара терпеливо ждала.

— Как ты привык молчать! — говорила наконец она и с жалостью гладила его черные волосы. — У тебя

нет доверия даже ко мне.

— Это не потому.

Сердце его стучало. Какие бои и праздники разыгрываются на этой небольшой площадке! Иногда ведь и

счастье становится почти невыносимым. Оно наполняет грудь такой острой болью, словно каждый его луч

разрывает мышцы. Наверно, чтобы дать выход этому напряжению, и были придуманы на заре человечества

слова и песни.

Но Павел молчал. Он, умевший прочесть лекцию без подготовки, поддержать любой разговор, быть

остроумным, саркастическим или добродушным — как ему захочется! — сейчас не мог найти слов. Что с ним

происходит? Почему он замкнулся в этом молчании?

— Ты подожди. Я что-нибудь придумаю. Все как- нибудь разрешится.

— У нас мало времени, — тихо отзывалась Тамара. И снова холодное дуновение проходило над ними.

“Откуда во мне этот наступательный тон? — смятенно думала она. — Может быть, это протест против

того, чего я еще не знаю в нем? Но оно существует?”

— Все будет хорошо. Я тебе обещаю, — вдруг твердо говорил Павел, словно подслушав ее.

Но одна и та же мысль, то же самое решение представляются совсем по-разному в различной обстановке.

То, что рядом с Тамарой казалось ему естественным и единственно возможным, вдруг в райкоме или в

редакции, — когда он смотрел на себя чужим взглядом со стороны, любопытствующим и злорадным взглядом

сослуживцев, не всегда довольных им, — казалось почти немыслимым, принимало вульгарный оттенок

скабрезности. И он задыхался от стыда и страха, что все узнают и будут об этом говорить.

А у себя дома, в Москве, он опять попадал на проторенную, привычную колею и заледеневшими губами

целовал подставленную Ларисой щеку, не смея этого не сделать, с ужасом признавая, что она тоже имеет на

него право.

— Ах! — вдруг вскрикнул однажды Павел, чувствуя нестерпимую боль и отвращение. — Я забыл тебе

сказать, Лариса: я уезжаю сегодня же. Вот сейчас, вечером.

Она подняла бровки, скользнула сожалеющим взглядом по раскрытой постели, тень недоумения прошла

по ее лицу, но тотчас черты разгладились.

— С каким поездом?

Он назвал наудачу ближайший час.

— Ты не забыл взять чистое белье? — спросила она погодя, желая показать заботу.

И как он ни был сейчас взбудоражен, расстроен, он все-таки бледно усмехнулся этому давно знакомому

деланно-озабоченному тону и всему ее виду “маленькой хозяйки большого дома”, как это у них называлось

раньше.

Теперь он уже не чувствовал никакой связи ни с ней, ни с этой комнатой, где многие вещи были куплены

его руками, и только рвался на вокзал, в сутолоку толпы, где можно будет наконец вздохнуть полной грудью.

Запихивая в чемодан белье, он, всегда такой аккуратный, безжалостно комкал его, чувствуя себя так,

будто жизнь начиналась заново, когда не надо еще ничего ни беречь, ни рассчитывать, и тут вдруг вспомнил, как

пятилетний Виталик перед сном играл с ним в прятки и деловито-серьезно “считался”:

Раз, два, три, четыре,

Ходят свиньи по долине.

А за ними старый дед,

Тому деду сорок лет.

Павел подошел к кроватке с веревочной сеткой, потрогал теплый локоток спящего сына, постоял так без

мыслей, но с ощущением саднящей боли в сердце и, вместо того чтобы надеть пальто и уйти, внезапно

опустился на стул.

— Я, кажется, уже опоздал на поезд, — жалко сказал он.

Лариса, не удивившись, присела на край кровати, простодушно улыбаясь всеми своими ямочками.

А потом случилось еще одно событие, которое, казалось, могло снова перевернуть его жизнь.

В один из дней Павел получил на редакцию телеграмму: “Встречай утренним поездом. Лариса”.

Это было так неожиданно, что он перечел несколько раз: она ведь раньше никогда не стремилась в

Сердоболь! Что ей понадобилось теперь?

Он заказал по телефону домашний номер и, когда Лариса взяла трубку, начал с нетерпеливым

раздражением ее расспрашивать. Но она отвечала уклончиво: нет, Виталик вполне здоров. А она сама приедет и

расскажет. Может он потерпеть до завтра?

Вдруг она заговорила торопливым шепотом:

— До свидания. Я слышу, пришла тетя Аделаида, а я не хочу, чтобы она знала. А то она меня не пустит.

Павел совсем стал в тупик. Оставалось одно — ждать.

На следующий день он ходил по перрону задолго до прибытия поезда. Наконец тот подошел с

фырканьем, и на подножке Павел увидел Ларису. Она была в шубке и капоре, очень похожая сейчас на

ярмарочную куклу, расписную вятскую игрушку на снегу. В руках у нее был совсем маленький чемоданчик.

“Значит, ненадолго”, — облегченно подумал Павел и помог ей сойти. Она поцеловала его теплыми губами и

тотчас попросила свести ее куда-нибудь позавтракать.

— Ведь у тебя дома ничего нет, я знаю.

— Может быть, ты сперва расскажешь?

— Так по дороге. Это все очень просто: я беременна.

Павел сильно вздрогнул. Лариса подняла на него глаза:

— Ах, сколько я напереживалась. Тетя Аделаида хотела, чтобы ты пока ничего не знал. Она будет на меня

сердиться. Но я не могла, я так себя ужасно чувствую! Все время плачу по ночам.

Они уже вошли в “Сквознячок”.

— А здесь славно, — сказала Лариса, оглядываясь. — И чистенько. Значит, это и есть “Сквознячок”? Я

всегда думала: почему такое смешное название? По-моему, тут ни капельки не дует. Ну, заказывай же скорее

что-нибудь. Как пахнет пирожками! Они с мясом или с капустой?

Павел стряхнул с себя оцепенение и заказал все, что она просила. Она тотчас принялась за еду, запивая

чаем

— Я теперь очень много ем, — виновато сказала она. — Гораздо больше, чем с Виталиком. Это, наверно,

будет такой ребенок… — Она вдруг осеклась, глаза ее сделались неподвижными и жалобными. — Мне… мне

не позволяют родить, Павлик. У меня почки… Тетя Ада записала меня уже на аборт. А я боюсь. Я не хочу!

Скажи, что делать? Я не могу одна, вот я и приехала.

Она заплакала, давясь и всхлипывая. Зал был почти пуст, но из угла два-три человека уже поглядывали на

них.

— Не плачь на людях, — сказал Павел с раздражением и жалостью.

Лариса поспешно вытерла ладонью щеки и улыбнулась ему. У нее было все-таки удивительное лицо! Все

морщинки тридцатилетней женщины вдруг начисто смывало этой ясной улыбкой; она была похожа на розовую

тучку, которая летит по закатному небу; тучке не надо ни ума, ни красоты, она сама себе целый мир.

Павел спохватился, что смотрит на нее, не отрываясь; цепь доброты опять потянула его. Воля словно

атрофировалась, тихая привычная боль поселилась в сердце.

— Я очень хочу есть, — повторила Лариса. — Закажи еще что-нибудь.

В глазах ее заблестела жадность.

Через полчаса Павел звонил в поликлинику Софье Васильевне Синекаевой.

— Приехала моя жена, — сказал он. — Ей запрещают рожать. Я хотел, чтобы ее осмотрели здесь еще раз.

Это можно?

— Сейчас подумаю. Постараюсь. Приводите ее.

Когда Павел положил трубку, он увидел, что комната его изменилась. Повсюду валялись Ларисины вещи:

шубка на диване, капор на стуле. Она открывала маленький чемоданчик и доставала бумазейный халат с серой

опушкой.

— Я сшила его недавно. Тетя Аделаида купила материал в ГУМе. Посмотри, какой красивый голубой

цвет. И эти черточки, как ты думаешь, что это: птицы или снежинки? — Она вдруг зажала себе ладонью рот,

лицо у нее исказилось и стало несчастным: — Ой, скорей!