обвисают, лицо багрово от духоты, но орудует она ухватом в широком зеве русской печи легко и проворно.
Вторая — худощава, в вырезе платья проступают ключицы. Она показалась Павлу еще наивнее в своих
претензиях на женскую обольстительность: “В дородстве все-таки есть какой-то добродушный соблазн;
слишком много всегда лучше, чем слишком мало”.
Но как обе самозабвенно юлили вокруг красавца Гвоздева! Неизвестно, замечали ли они вообще сейчас
своих мужей.
Все сидели тесно за столом, уставленным винегретом и рубленой капустой. Сытый дух подсолнечного
масла витал в комнате. Три стула и три табуретки, буфет, малеванный на клеенке ковер с лебедями (увы, до сих
пор признак деревенского уюта), фикус в углу, полка с книгами, радиоприемник на подзеркальнике и затканные
густой паутиной дешевых кружев окошечки, которые так приветливо светят, если стоять одному на темной
дороге, — вот дом, где живут эти сельские учителя: заурядные, незатейливые, должно быть, но мужественные
люди! Они смеются громко, едят много, пьют без церемоний. Лбы их вспотели, пиджаки лоснятся.
Но когда выйдешь из их дома на темную, продуваемую метелью из конца в конец деревенскую улицу,
запрыгаешь там от кусачего ветра, с нетерпением дожидаясь, когда же приземистый “газик” отвезет тебя на
ночевку в районный центр, поближе к минимальным благам городской цивилизации, то невольно взглянешь на
эти окна по-другому: с уважением и благодарностью. А смог бы ты сам, шибко грамотный товарищ;, жить вот
так изо дня в день, из года в год, учить детей и их родителей, оставаясь для них проводником всего лучшего, что
придумало человечество?
И становится совестно, что не чокнулся с ними еще раз от всей души, не пожал вторично, уходя, их
грубые, перевитые веревками жил руки, а только кивнул по-городскому от порога; они же — а не ты их! —
смерили тебя взглядом снисходительного недоумения.
…Мгла и мгла без одного огня на этой русской деревенской дороге. Вьюга-ползунец разостлала поперек
ровные пряди; кажется, что едешь по белой гармошке. А “газик”, вспотевший конек-горбунок, ощупывая
резиновыми копытцами дорогу, шарахаясь от кюветов и светя вперед — только вперед! — своими неистовыми
электрическими глазами, везет все-таки к районному городу.
Уже остался за снежной стеной колхоз со спящими избами, с домиком учителей, с новым клубом,
освещенным несколькими лампочками, такими холодными, что, кажется, стены рублены из желтого льда, а не
из бревен (хотя там все равно танцует молодежь, притопывая под гармошку валенками!), — уже все это
скрылось, растаяло в мелкой, густой, как соль, пурге, даже замаячили впереди неясным заревом огни
Сердоболя, брошенные между холмами, как мелкая ягода в лукошко, а Павел все возвращался мыслями назад, к
Ковшам, с совестливым чувством горожанина, который, где бы он теперь ни жил и чем бы ни занимался, всегда
ощущает свою кровную, истинно русскую, сыновнюю связь с землей.
Ах, что бы мы были все без этих снежных бескрайних равнин, без вдовьих осиновых рощ под белыми
платочками, без ветвистых рек, скованных до поры чугунным льдом? И что бы без нас была эта земля? Без
наших красных знамен, без тракторного гула, без зерен, без любви и без слез человеческих!
“Вот о чем размечтался, — подумал Павел, неловко косясь на председателя колхоза. Глаза его были
мокры. Добро и грустно билось в груди сердце. — Нет, кажется, я правильно сделал, что съездил сюда. Хотя…
черт его знает… Выпил, расчувствовался. Э… все равно!.. Какие у него крепкие руки, и какая темень кругом!”
Под Новый год в Сердоболе выпал свежий снег, все деревья покрылись инеем. Небо вызвездило. В
серебряной оправе высоко лежало черно-синее небо. Оно было похоже на густой, плотный, без малейших
отсветов шелк, а земля не доставала до него, хотя именно сегодня она была освещена ярче, чем всегда. В
городском саду, в узорчатом теремке, который образовали деревья, стояла праздничная елка, со стволом
круглым и надежным, как печная труба. Опутанная с ног до головы белой паутиной, она, не мигая, светила
своими разноцветными огоньками.
Ночью, возвращаясь из гостей, когда уже не пели репродукторы, люди подолгу стояли возле нее с
задумчивым умилением, как бы предчувствуя, что такое больше никогда не повторится. Может быть, мы сами
станем с этим годом старше и нечувствительнее к красоте или просто потому, что настоящая красота
неповторима. Ведь не повторяется же точь-в-точь ни любовь у человека, ни весна у дерева!
Люди особенно бережно ступали в эту ночь по земле. Всех их объединило ненадолго всемирное братство
под новогодней звездой, поселяя в души одинаковые надежды на лучшее.
Павел отказался от приглашения Софьи Васильевны провести праздничный вечер у Синекаевых. Он
сказал, что с утра уедет в Москву. Но прошел целый день, а он все сидел в своей комнате, запершись и кусая
губы. Впрочем, оставался еще один ночной, очень поздний поезд.
Он оперся о подоконник и бездумно стал глядеть, словно через стекло аквариума. Бесшумно, как рыбы,
плавали крупные, одинокие снежинки. Белые плети берез лапчатыми водорослями колебались от ветровых
течений.
К вечеру стекло начало отбеливать. Сначала мороз тонким рейсфедером прочертил остовы будущих
пальмовых рощ. Потом легкий туман по оконной крестовине сгустился, превращаясь в ледяную кольчугу, и
ветви обросли мякотью листьев. Еще позже лист к листу был приторочен крепчайшими нейлоновыми нитями,
и, наконец, все окно — вдоль и поперек, крест-накрест — заткано парчой.
Комната превратилась в кокон. Мирно падали капли из рукомойника, по-мышиному пищало паровое
отопление в трубах. Тишина. Покой. Одиночество.
Скрипнула дверь. Он медленно, нехотя обернулся. В дверях стояла Тамара! На ней была вязаная шапочка
с помпоном, знакомая ему еще с прошлого года. Она приложила палец к губам.
— Дверь была почему-то не захлопнута, я и вошла. Меня никто не видел.
Он хотел закричать: “Пусть видят все!”
— Я боялась, что не застану тебя, Села на поезд и приехала.
Он продолжал твердить, обрадованно взяв ее за руку:
— Как хорошо, что ты приехала! Какой подарок!
Тамара весело осматривалась: она никогда не бывала у него. Покачалась на пружинистом диване, провела
пальцем по абажуру настольной лампы.
— А мне нравится тут!
— Павел Владимирович, вы еще дома? — громко спросила Черемухина, приоткрывая дверь. — Я хотела
попросить у вас… Ах, извините! — Она захлопнула дверь, словно обжегшись.
Павел с бешенством посмотрел ей вслед.
— Знаешь что, давай уйдем отсюда куда-нибудь, — тихо сказала Тамара немного погодя.
— Куда же? — Он еще не остыл от раздражения.
Она вскинула голову обычным своим мальчишеским движением:
— А в лес! У тебя ведь нет елки. Какой же Новый год без елки? А там их сколько хочешь.
— Зато у меня есть свечи! Мы их захватим.
Они вышли из дому с оттопыренными карманами.
Они шли по городу почти безбоязненно: улицы были пусты. Вслед им летел из погашенного окна взгляд
Черемухиной. Но они не почувствовали его тяжести на своих спинах.
Лучше всего снег ночью, под фонарем. Он засыпан воронеными иголками, но если остановишься,
нагнешься, захочешь подобрать — пропал: их больше, чем звезд на небе, и они такие же синие, как звезды.
Павел и Тамара недолго постояли у последнего фонаря и дружно вошли в темноту. Ночная мгла не была густа:
ясно различался снег, небо, черный забор елового леса, в котором кое-где белели новенькие досочки березок.
Они свернули на лесную дорогу по узкому санному следу. Снег не хрустел под ногами; он был легок, почти
воздушен. Они уходили все глубже, пока наконец не остановились, чиркая спичками, в глухом лесу.
