Он проводил свои ватники до порога, вздохнул и собрался уходить.

— Между прочим, — сказал он, неожиданно подобрев, — имеется еще у нас использованная спецодежда.

Могу тоже доставить.

Поднявшись наверх, Павел позвонил на городской радиоузел и попросил объявить, что все желающие

принять участие в общегородском субботнике обеспечиваются теплой одеждой. Получить ее можно

немедленно.

— Что? У вас сейчас литературная передача из Москвы? Так прервите, товарищ, прервите.

Тулупы прибывали пачками и в одиночку. Редакционные работники пробивались к своему редактору

бочком между мягкими тюками, остро пахнувшими овчиной и смазочным маслом.

— Я требую только одного, — твердил Павел в трубку. — Весь транспорт в мое распоряжение.

Еще до вечера удалось отправить первых добровольцев.

Позднее декабрьское утро следующего дня застало возле редакции целую толпу. Люди приплясывали,

отбивая дробь сапогами и валенками. Почти у всех в руках были листки сердобольской газеты.

— Что же раньше нас не собрали? — говорили Павлу рабочие. — Да мы с удовольствием поехали бы за

топливом, чем у станков простаивать.

После третьего рейса выяснилось, что не хватает тары, лопат. Тогда домохозяйки, школьники натащили

корзин, кошелок, и, когда подходила машина, не было ни минуты задержки.

Дорогу за ночь хорошо укатали. Девушки из “Сквознячка” привозили обернутые одеялами баки с чаем и

кофе: кружки наливали дополна и передавали по конвейеру. Софья Васильевна Синекаева устроила санитарный

пост, густо обмазывала щеки и носы вазелином.

Во всем Сердоболе нельзя было найти ни одной праздной машины.

Добровольцы работали сменами, по нескольку часов. Возвращаясь, они скидывали полушубки, ватники,

валенки прямо на полу редакторского кабинета, отчего он давно уже приобрел сходство с цыганским табором;

тут же быстро пробегали глазами свежую газету, некоторые брали с собой пачку, чтобы раздать соседям, а

другие, примостившись у подоконников, сами писали заметки и отдавали их Расцветаеву. Типография работала

бессонно.

А Павел, как никогда, чувствовал сейчас, что он любит, любит свою газету! Он любил в ней все: от

первого сырого материала, который еще надо править и править, выкидывая целые абзацы, чтобы добраться до

сути факта и вытащить его на свет божий, до завершения всех трудов — свежего номера, который, не успев

обсохнуть, мажется, как трубочист.

В сумерках на поле разложили костры. Издали они походили на подожженные скирды. Огонь был багров.

Ночь наступила сразу. Но торф и снег освещались ярко, весело. Слышно было, как звенели ломы. И множество

неуклюжих фигур, словно население муравейника, в корзинах, кошелках, мешках, ящиках из-под пива

передавали друг другу мертвую пока ношу — завтрашний огонь и свет в Сердоболе.

Павел встал в ряд, и от согласного движения своих и чужих рук очень скоро ощутил, как кровь пошла

быстрее по его жилам, и он тоже стал в ритме выкрикивать:

— Да-вай! Да-вай!

Он видел, что работа выдвинула уже своих вожаков, и ему незачем было распоряжаться. Он просто

влился каплей в это море, пар от его дыхания смешивался с дыханием других людей.

— Не-си! Да-вай!

Какая-то еще нынешним утром никому не известная женщина вдруг оказалась вездесущей Марьей

Ивановной, без которой уже не могли бы обойтись здесь. К ней стекались жалобы и нарекания, а она, туго

перемотанная шалью, сдувая с бровей заиндевевшую прядь, колобком перекатывалась от костра к костру, и

тотчас за ее спиной воцарялись мир и порядок. Ее голос, резкий, крикливый, смеющийся, был слышен

отовсюду.

Ваня Соловьев с жадно расширившимися зрачками бегал за ней по пятам, иногда что-то торопливо

черкая в блокноте.

Никто не знал вчера еще и паровозного машиниста Николаева, который не уходил отсюда почти сутки,

ведая расстановкой рабочей силы. Он был небрит, говорил сорванным голосом, глаза его покраснели и

воспалились, но именно он стал нервом нескольких сотен людей.

— Николаев? Вас направил Николаев? Ах, Николаев распорядился? — слышалось вокруг.

— Есть свежий интересный фактик, — хватая Павла за полу, торопливо заговорил его активнейший

рабселькор, работник исполкома. Он был завязан до ноздрей кашне, голос звучал глухо, но глаза сияли

торжеством. — Давеча двое напились: прихватили с собой литровку из города. Так собралась тут же на поле

летучка и постановили выгнать их с разработок, а потом доложить по всем сменам об исполнении. Уж те

плакались, плакались…

Павел сел в кабину попутной машины, чтоб возвратиться в редакцию: нужно было верстать новый номер.

Он очень устал, но чувствовал удовлетворение.

“Нет Тамары, — подумал он, — а так все хорошо. Как же хорошо!”

Словно на большом тракте, ледяную Гаребжу то и дело освещали фарами грузовики: топливо шло в

город.

Синекаев был чрезвычайно доволен, что Павел справился со всем самостоятельно, даже ни разу не

позвонил ему.

— Я люблю, чтоб каждый влез в дело с головой, и уж только если встретит особое сопротивление, звал

на помощь, употреблял власть. А каждый день на подачках жить нечего.

Гладилин же, человек крайне самолюбивый, сначала вспыхнул от окрика секретаря, глубоко уверенный,

что сделать в самом деле ничего нельзя; потом, хотя работник был он честный, с мстительным злорадством

подумал: “Ну попробуйте сами. Пусть, пусть Теплов покрутится!”

Но город закипел! Торф везли. Гладилин почувствовал, что остался за бортом событий. И так как холода

продолжались, он уже очень скоро испытывал только чувство избавления от страшной опасности: не вмешайся

вовремя райком, не накричи на него Синекаев и не передай дело в руки Теплова, в городе и впрямь произошло

бы несчастье, а для него лично это кончилось бы плачевно. Какое же самолюбие! Очень серьезный урок.

В сочельник Гвоздев заехал за Павлом и забрал его в село Ковши на гостевание к местным учителям.

В эти предновогодние ночи хозяйки долго не спали; над трубами летали снопы искр; молоденький,

новорожденный серп своим бледным, плохо отточенным лезвием подсекал их, и они осыпались в закрома ночи.

…Гвоздев и Теплов поздно вышли из домика учителей, и вот перед ними темная деревенская улица без

единого света. Только далеко по дороге идет карманный фонарик, брызжет тонкими лучами на мутный снег. Три

окна учителева дома, задернутые занавесками, в обсахаренных ветвях горемыки-деревца, которое припало к

теплым медовым стеклам, сразу, едва они вышли, стали окнами пряничного домика. Ах, как ярко горит там, за

занавесками, очаг! Как трещат еловые поленья, обливаясь пузырчатой пеной! И холодное домашнее пиво

заманчиво шипит в толстых граненых стаканах возле тарелок с гусятиной. А еще лучше веселые лица людей,

которые сидят за столом. И музыка из радиоприемника, заглушающая вой ветра за бревенчатыми стенами.

Вьюга-ползунец замела дорогу так, что даже славный “ГАЗ-69” в крепких спокойных руках слегка

хмельного Гвоздева иногда останавливается, как споткнувшийся конь, пятится назад, рвется из своей железной

сбруи и только рывком берет наконец снежный сыпучий порог.

— Ничего, сейчас дорога пойдет лучше, — мимоходом успокаивает Гвоздев. Надо же быть таким

красивым и абсолютно уверенным в своей власти над вещами! Павлу хотелось бы даже увидеть, как он

вспылит, прикрикнет.

Но вот Гвоздев сидит за столом, с тяжеловесной крестьянской любезностью подбадривая хозяек, которые

непрерывно таскают блюда со снедью, посмеиваются, изгибаясь на высоких каблуках, неумело кокетничают, —

и взгляд его по-королевски добр. Взгляд трефового молодца из колоды, одинаково милостивого ко всем женским

сердцам.

Женщины обе немолодые; одна учительница, другая жена учителя, домохозяйка. Она толста, щеки у нее