Правда, он сам любил эту бурю, острый стык вопросов и ответов, это массовое вдохновение, когда к нему
приковывались взоры, а он ощущал в груди счастье быть нужным.
“Умри, мой стих, умри, как рядовой”, — он готов повторить гордые жертвенные слова поэта. Хотя сам
был не рядовым, но центром маленькой солнечной системы. Но он желал быть таким центром заслуженно.
— Взойдет человек на трибуну, встретят молча, в лицо не знают, а когда скажут, кто такой, —
аплодисменты. Даже неприятно: чину аплодируют, а не человеку, — говорил он с некоторой даже
брезгливостью.
И все-таки к концу выставки Синекаев начал выдыхаться. В перерывах он все чаще подходил за сценой к
распахнутому окну и жадно ловил приоткрытым ртом воздух. Золотые пылинки инея кружились в остуженном
воздухе. Окно выходило на глухой задний дворик с невысоким забором. Хорошо видна была отсюда снежная
Гаребжа, будто серебряное блюдо, обрамленное темной чеканкой лесов. Снег под солнцем поражал своей
первозданной белизной. Он был покрыт твердой коркой, как сопредельная планета, и каждый бугорок
отбрасывал синие марсианские тени. Сияющие полосы санного следа перепоясывали равнину. Здесь вступал в
свои права совсем другой мир: тишина, покой. Исчезало мельтешение многих лиц. Время останавливалось.
Если б сердце могло, оно бы тоже примолкло на такую минуту.
— Новый год подходит. Трудный год. Хорошо! — оборачивался Синекаев с порозовевшими щеками к
Павлу.
21
Во второй половине декабря ударил сильный мороз. Деревья звенели от стужи, как натянутые струны.
Пурга сдирала лоскутья желтой шелушащейся кожи с сосен, а березы были, как поставленные стоймя снежные
тропинки в черных следах птичьих и звериных лап.
Снег сыпал сверху, но пурга не давала ему долетать до земли. Вокруг каждого ствола крутились смерчи:
опоясывали, обвивались спиралью, разматывались ниткой и запахивали покрывало. Казалось, что иная
молоденькая березка или сосенка не выдержит, упадет от головокружения!
За окном мир плыл. В белой метельной пене качались шары фонарей. Черноногая ель, выставленная в
центре города уже для Нового года, но еще не украшенная, лесная, спущенными рукавами отмахивалась от
полчищ злых мух. А те все-таки жалили и жалили в каждую ветку, в каждую иглу, в каждый сучок, похожий на
обломленный мизинец…
Неделя эта была полна у Павла бурной деятельностью.
Начались морозы, и в городе не хватило топлива. Выключили свет, остановились фабрики. Барабанов
лежал в температуре с ангиной, а Синекаев, только что вернувшись из дальнего конца района, отрезанный на
несколько дней от Сердоболя заносами (машину его выволакивал трактор), вызвав растерянного Гладилина,
наорал на него, не стесняясь ничьим присутствием.
Тот только обиженно разводил руками: заготовлять торф невозможно; железная дорога не подвезла угля;
запрос послан. Никто бы не смог сделать большего.
— Ну, смотри, — бешено выдохнул Синекаев. — Будем делать без тебя. Чтоб рабочие неделю сидели без
зарплаты, без работы? Чтоб не нашлось никакого выхода?!
Он обвел глазами всех членов спешно созванного бюро и остановился на Павле:
— Товарищ Теплов, райком поручает тебе.
Потом Павел сознавался, что больше всего ему хотелось отказаться: боялся, что ничего не получится. Но
времени на размышление не оставалось. Он сказал: “Есть!” — и вышел из райкома.
После ночной метели наступила тишина. Она была резкая, как стекло. Еще издали на пустынной улице
он услышал скрежет салазок и, поравнявшись, узнал своего старого знакомца из МТС. Парень впрягся в
самодельную кошеву, доверху груженную черными ледышками.
— На самоснабжение переходим! — сказал он, поздоровавшись. — С лета торф накопали, а вывезти не
вывезли. Конечно, морозом прихватило, но в печку сгодится. А как же будет с городом, Павел Владимирович?
— Значит, все-таки можно добыть торф? — пробормотал Павел. — И много его там?
— Если возить, то дня на два работы, а если еще копать, так его полно. Зависит, конечно, и от того, какой
транспорт и сколько народу.
— Народу у нас целый Сердоболь.
— А что? — загораясь, подхватил парень. — Конечно же, все пойдем грузить! Подавайте команду.
Павел взял его за руку, весь во власти осенившей его мысли.
— А ну, идем в редакцию, — сказал он. — Мобилизую тебя вместе с твоими салазками.
Через четверть часа мерзлый торф дымил в редакционном кабинете. Павел, не снимая пальто, то и дело
дыша в ладони, писал воззвание к городу Сердоболю. Его доброхотный помощник сбегал за наборщиками,
разыскал корректора — никого не оказалось на месте: газета должна была выйти только через два дня.
Собрались встревоженные, поеживаясь, не очень охотно.
— Но, Павел Владимирович, — сказал эмтээсовец, — дорогу-то завьюжило. На салазках не
перетаскаешь, а машины не пройдут.
Тот отозвался:
— Гусеничные тракторы пустим. — А Синекаеву в телефонную трубку сказал: — Придется возить торф,
другого выхода пока нет, Кирилл Андреевич.
— Ну что ж, вози. Я же сказал: райком поручает тебе.
— Газета выходит сегодня, — объявил Павел собравшимся сотрудникам. — Никаких отделов сельского
хозяйства и международной жизни. Только одна задача. И помните: до вечера газету должны прочитать все.
Парню из МТС и Ване Соловьеву он сказал:
— Бросьте клич рабселькорам: сбор сегодня в редакции в шесть вечера. А завтра с утра мы должны уже
вывести людей в поле. Понятно?
Добравшись на первом тракторе до торфяника, Павел вздрогнул от лютой стужи. Позади лежала Гаребжа.
Как всегда на реке, даже в безветренную погоду, какие-то особо свирепые воздушные токи пронизывали
насквозь и сковывали дыхание.
— Без полушубков тут не работа, — проворчал тракторист и добавил: — Теперь куда, товарищ редактор?
К МТС сворачивать?
Но Павел соскочил, махнул рукой:
— Дойду сам. Начинай трамбовать дорогу.
Из жарко топящейся диспетчерской Павел позвонил на дом Барабанову.
— Мне Владимира Яковлевича на минутку, — сказал он таким взбудораженным и расстроенным тоном,
что Римма, поспорив немного с мужем, передала ему все же трубку.
Раздался натужный хрип:
— Ну?
— Владимир Яковлевич! — закричал Павел, как будто говорил с глухим. — Где достать полушубки?
Полушубки и валенки. Людей надо одеть. — Он стал торопливо объяснять.
— Да это уже я, я, — ворчливо отозвалась трубка Римминым голосом. — Он все понял. Но он не может
говорить, у него фолликулярная ангина, больничный лист. — Она была возмущена. — Что, Володечка? —
обратилась она к мужу и тотчас перевела: — Он говорит: сторожа. Вот я тоже спрашиваю — какие? Вы
слушаете? Он говорит, что во всех магазинах, артелях, предприятиях есть сторожа. Мобилизовать у них
полушубки. А на складе райпотребсоюза стеганки. Тоже забрать временно. Спасибо? Володя, тебе говорят
спасибо.
Павел уже бросил трубку и, окрыленный, называл следующий номер: он звонил на кирпичный завод.
— Сколько у вас сторожей? — спросил он директора. — Ночных, дневных — всяких. Так вот, пусть
немедленно доставят ко мне в редакцию свои тулупы и валенки. Запасные тоже. Все подчистую. Ну где же
видано, чтоб грабили по телефону? Торф, торф возить надо. Ага, дошло?
Посадив вместо себя эмтээсовского рабочего и велев обзванивать от имени райкома весь Сердоболь по
телефонной книге, Павел отправился в райпотребсоюз. Он спешил и шагал пустырями, нырял в проходные
дворы. Город был безмолвен, словно замер и съежился.
Меньше чем через час, после жаркого и победоносного сражения с завскладом, он уже выгружал у
редакции грузовичок.
— Я лицо материально ответственное, — твердил всю дорогу завскладом. — Я вам сдаю только под
расписку.
