И все-таки то, что теперь всего один раз, вскользь, да еще с упреком упомянули о его работе, казалось
ему чуть ли не позорным провалом. Уже и забыли о нем давно, а он все сидел, отдуваясь, нервически
подергивая веками.
А в зале продолжался перекрестный бой между ораторами и виновными, запрятавшимися где-то в
недрах, в гуще рядов. Но меткое, злое слово безошибочно находило их; они вертелись, как на сковородке;
казалось, секунда — и страсти хлынут через край. Синекаев, собранный, полный стремительной энергии,
сдерживал узду, Барабанов же с разгоревшимися щеками кидался в сабельный бой, от кого-то отбивая
обвинения, а кому-то подбавляя еще и еще. И все-таки президиум был, пожалуй, наименее активной частью.
Вел зал. Он роптал, он гневно смеялся. Он не пропускал ни одной фальшивой интонации.
Кого-то спросили:
— Сколько осталось после десятилетки в колхозе? Просьба осветить, что делаете сами как руководитель
сельской молодежи?
Все зашумели: больной вопрос.
— Ну, во-первых, самодеятельность…
— Самодеятельность? Каждый творит, что хочет? — закричали в зале.
— Проводим обмен мнениями…
Хохот, похожий на громыхание телег.
Председательствующий Гладилин:
— Тише, уважать надо…
— Врать не надо! — отозвались в зале.
Двадцатый съезд, прошедший год назад, был похож на половодье. Сердоболь, маленький район, вливался
ручьем в этот поток.
“Родники, бьющие из-под песчаного грунта, и есть начало Волги”, — вспомнилась Павлу фраза из
путеводителя.
Люди сменяли друг друга на трибуне. Старик с подстриженными седыми усами, в сатиновой рубашке с
белыми пуговицами заговорил грустно и обстоятельно:
— Я не звеньевой, не доярка, не свинарка, а просто колхозник. Двадцать два года в колхозе безвыездно,
переживаю десятого председателя. Какая же причина тому, что мы отстаем?
Едва он кончил, как из первого ряда президиума попросила слова крупная молодуха в красном платье, с
гребенкой, косо воткнутой в светлые волосы. Она обрушилась на старика за то, что он, говоря о недостатках,
тем самым как бы обвиняет партию и правительство. Говорила она неуклюже, звонко, наборами фраз, засевших
ей когда-то в уши и перемешанных самым фантастическим образом.
— А кому это на руку? Только врагам! — выкрикнула она напоследок.
После нее на трибуне опять появился колхозный ветеран в своем распахнутом пиджачке на высоких
костлявых плечах; он не успел даже дойти до своего места.
— Тут барышня или дамочка, не знаю, кто она, сказала, что я обвиняю партию. Не пойму, как она
слушала. Да вы знаете, что такое партия? — Он повторил это дважды, обернувшись к президиуму и отыскивая
ее своим насупленным взглядом. — Партия — это я сам. Я с восемнадцатого года партийный, инвалид
гражданской войны, а ты будешь меня учить, как говорить о партии.
Тишина настала такая, что его тихий оскорбленный голос слышен был вперемешку со стуком сердец.
— Надо, чтоб наша молодежь была поосмотрительнее, не выступала так легковесно. А если эта дамочка
хочет быть хорошей в чьих-то глазах, то у нас в народе это называется “подхалим”.
Хлопали ему долго и в президиуме и в зале.
Больше всего выступало пожилых женщин. Они поднимались степенно, их платки строго белели над
трибуной. Одна, собираясь уходить, сняла очки, сложила бумажку и сказала:
— Вот что плохо: на десять бы лет помолодеть. — И пошла грустно вперевалочку в синей цветастой
юбке и праздничной жакетке, украшенной орденами.
Зал не был однородным. Каждый день там сидели разные люди, и лицо всего собрания менялось.
Например, хорошо задуманное совещание представителей отстающих колхозов так и не достигло цели, потому
что превратилось в выставку передовиков.
Когда Феона Филатовна Федищева из сбруяновского колхоза с невольной ноткой превосходства говорила
о своих удоях — шесть тысяч литров, — то это было как небо от земли по сравнению с тем, что делалось у
присутствующих. Ее слушали почти равнодушно.
“Организовать выступления, — подумал Павел, — не значит заготовить бумажки. Начинать надо было с
отбора делегатов. На каждом колхозном собрании можно услышать гневные и страстные речи. Вот тогда-то и
нужно было обратить внимание на выступавших, предложить им суммировать, собрать воедино свои и чужие
претензии: Тогда люди ехали бы на выставку уже не только с личным мнением, а с наказом от целого колхоза.
Только так повышается заинтересованность рядовых колхозников, они воочию убеждаются в широкой
демократичности колхозного строя, а без этого не может быть и сдвигов”.
— Нам тут трудно выступать после передовиков, — сказал немолодой человек, председатель-
тридцатитысячник глубинного и очень слабого колхоза. Его щекастое лицо лежит на воротнике, поднятом до
самых ушей, над лысеющим лбом невысокий хохолок. — Разве только плакаться о недостатках? Почему же наш
колхоз стоит на точке замерзания? Я сам человек не сельского хозяйства, служил на железной дороге. Но стал
присматриваться к другим: как работают? Грани между городом и деревней еще не стерты; подход должен быть
ведь разный. А часть руководителей оторвалась от действительности, ведет себя в колхозе, как какие-то
директора или управляющие, ни с кем не советуясь. И районным работникам надо перестроить свою работу:
говорить о недостатках не на узких совещаниях, а в самих колхозах, на общих собраниях. Посмотрите хоть на
наш райисполком. Это большой громоздкий аппарат, занимает двухэтажное здание. Много комнат, столов. Но
это не на пользу дела: какое-то сверх-ЦСУ! Зашел я как-то к товарищу Гладилину: он тоже весь утопает в
бумагах, щелкает на счетах. Сводки все прибавляются: сколько надоено, покрыто, сколько родилось телят,
поросят. А если появляется в колхозе работник из района, то мелькнет, как метеор по небу. Зимой же вообще,
как правило, никто не бывает, машина не добирается. Или происходит такая сценка: “Здравствуйте!” —
“Здравствуйте”. — “Как дела?” — “Плохо, уборку заваливаем”. — “Ну, по сводке у тебя пока не так уж
скверно”. И уедет, успокоенный.
Синекаев, сидевший рядом с Павлом в боковой ложе, слегка нахмурился.
— Я продолжаю. Стоит ли тогда держать такой аппарат? А ведь его задача не только хозяйственная, но и
воспитывать. Тут работы ой-ой. А у нас прямо начинают с накачки. Не лучше ли поговорить с людьми по
душам? В докладе сказано, что вот лекции читают. Так что ж вы думаете, после хорошей лекции сейчас же все
изменится? Это же длительный процесс — воспитание. Еще обида. Мало обращают внимания на глубинные
колхозы. Кто поблизости от райцентра, тот и цемент и шифер получит вне очереди. А я пока доеду — мое
другим отдали. Говорят: ты бы еще больше чухался! А ведь могли бы подождать, места не пролежит.
— Толковое выступление, — тихо сказал Павел Синекаеву.
Тот медленно посмотрел на него.
— Критикуют не словами, а делами. — И, все еще видя вопросительный взгляд Павла, слегка
раздражаясь, пояснил: — Назвал фамилию секретаря райкома и радуется. Думает: герой, демократ. А в чем
демократия? Вот на партийной конференции дадут по загривку члену бюро, все выложат, а при голосовании
всего два голоса против: учти и работай, товарищ! Был здесь на прошлой конференции случай: навалились на
прежнего секретаря — и в колхозах-то он не бывает и людей-то не знает… А пастух вдруг встает и говорит: “Не
знаю, как у вас, а у нас секретарь три раза был. Целую ночь со мной скот пас. Все луга мы с ним обошли,
осмотрели”. Обидно стало за человека, вступился. Это душа!
— Но ведь вашего предшественника сняли?
Синекаев еще более сердито отозвался:
— Ну и что?
Он очень устал. Не часы, не дни, а уже вторая неделя постоянного нервного напряжения сказывалась.
