железнодорожного полотна, мимо сторожки путевого обходчика, к лесу.

Был настоящий осенний день, с холодным воздухом и теплым солнцем: ясный, чистый, как промытое

стекло, почти безветренный. В сосновом бору между корнями во множестве сидели божьи коровки, уже

полузаснувшие. Летать им не хотелось, иногда они проползали несколько сантиметров со страшным усилием.

На подоконнике сторожки лежали дохлые осы, но некоторые еще лениво жужжали, садясь на цветы в банке,

пробуя лапками надкусанное яблоко.

Бордовые сыроежки, доросшие до размеров чайного блюдца, выгибались наподобие чаши, и в их

шапочках скапливалась вода. Поганых грибов было так много, что они с хрустом разламывались под ногами.

Золотая осень в хвойном бору проходит совсем по-особому: желтеет лишь земля, и не столько от

засохших трав, сколько от опавших хвоинок. Но зато смежная дубовая роща стала похожа на антикварную лавку

со старинной бронзой. Сверху то и дело тяжело, как слитки, срывались спелые желуди. Заблудившаяся ворона с

криком билась в прутьях золотой клетки. Воздух тоже вокруг светился, словно пропущенный через золотое

ситечко. Не было ни солнца, ни ветра; пахло бродящим листом, настоенным на недавних дождях: запах пьяный,

сладкий, тронутый легкой гнильцой, но сохранивший весь прощальный аромат лесной свежести.

Через синюю, по-осеннему студеную Гаребжу, на ровном, как доска, заливном лугу, видна была

нанизанная разноцветными бусинами цепь луговых кустарников: темно-розовые, апельсиновые, желтые,

оливковые и багровые купы.

“Ну что ж, — сам себе сказал Павел. — Нужно работать дальше. Тамара права: сильная все-таки вещь —

долг!”

Он повернулся обратно. Подул ветер, в глазах зарябило: дождем посыпались листья.

Снег долго не мог улечься в ту зиму; последний медведь в сердобольских лесах — все о нем знали, но

никто его не видал, — должно быть, недовольно переворачивался в берлоге, ловя носом запах безвременных

дождей. Погода стояла самая неверная: заморозки сменялись оттепелями. Бывало, вечер приходит лунный,

звонкий; холмы и долины четко поднимаются силуэтами церквей, белая башня кремлевской стены сверкает, как

вылепленная из снега. Так и ложишься при луне. А сквозь сон услышишь барабанную дробь по стеклам. Ну,

думаешь, зарядил, началось… Нет, не началось. Утро встает в киноварном солнце. Не успеешь порадоваться —

набегут тучи. И так целый день.

Взгляды на погоду в районе тоже раздвоились. Тем, у кого лен был еще на поле, картошка не выкопана,

овес не скошен, требовалась погода. На первую каплю дождя летели густые проклятия. А у Гвоздева лен

расстелен; рос теперь нет, значит дождь полезен, чтоб соломка улежалась до снежка. Здесь с удовольствием

вслушивались в ночной шум по крышам.

Павел как-то заприметил Гвоздева в городе, начал разыскивать, но оказалось, что это не так просто. Он

позвонил в банк, в “Заготскот”, еще в пять или шесть мест, потолкался по комнатам райкома, заглянул в

райисполком, и там уже, из малой каморы под лестницей, откуда, однако, слышалась бойкая дробь пишущей

машинки, донесся до него голос Гвоздева.

Гвоздев — в защитном ватнике, в круглой меховой шапке, с истинно королевской осанкой, — сжав губы в

осторожной улыбке, торговался с заезжими плотниками. Это трое мужичков, поджарых, в латаных овчинных

зипунах; пальцы у них прокуренные, желтые и осторожно шевелятся. Они колхозники из Брянской области, но

— “зимой нечего делать” — отпущены на заработки.

— И бумага есть, что законно отпустили, — истово твердят они.

— Как же так, чтоб работы в своем колхозе не было? — искренне изумляется Гвоздев.

— В полеводстве мы, гражданин председатель, не работаем. В полеводстве у нас женщины. А зимой и

вовсе что?

— Как что? А торф возить, удобрения?

— Так тоже женщины.

— И вы думаете, что вы кормильцы? Заработаете и проедите. Не лучше, чтоб зимой хозяйка ваша дома

посидела, поросенка бы лишнего откормила, обед вам сготовила? Сколько у вас на трудодень-то дают?

— А у вас? — насторожились те.

Гвоздев усмехнулся:

— Пока по шести с полтиной да хлебом, овощами, сеном…

Плотники переглянулись обиженно.

— Конечно, тут можно работать. Когда такой колхоз.

— А с чего он начинался? Еще хуже вашего было. Рядитесь к нам, а там приживетесь, совсем переедете.

Гвоздев уже ласкал всех троих хозяйски сдержанным, жадным и хитрым взглядом. Глаза у него как две

льдинки: серые, блестящие. Он не торопит, не уговаривает: цену своим деньгам знает. Плотники тоже не

спешат. Поговорят, поговорят и опять возвращаются к одному: накинуть бы по тысчонке на сруб.

— Пожалуйста. Пусть будет пять тысяч. Но тогда питание ваше. Баранчика не дадим.

— Нет, чтоб и баранчик.

Начинался новый заход.

— Вы подходите-ка завтра, — решает наконец Гвоздев. — Заключать договор пока не будем, а поставьте

один сруб на пробу, тогда и посмотрим.

Мужики — перелетные птицы — поднимаются не очень охотно: видимо, им желательно еще

потолковать, порядиться. Холодно-доброжелательный взгляд Гвоздева провожает их до дверей. Но едва дверь

закрылась, как он возмущается:

— Нет, чтоб в колхозе не было дела! — Потом поворачивается к хозяину этого полуподвального кабинета

— конторы строительного отдела исполкома: — Если будут еще такие попадаться, что на счетах считать не

умеют, направляй ко мне.

— Почему на счетах? — спросил Павел.

— А это так говорится: кто на счетах считает, те пусть сидят в конторе. А остальные к нам работать, в

колхоз. Так как — собрались со мной, товарищ редактор?

Потом, когда они уже ехали по проселкам, где в глубоких лужах зеркально повторялись мелкие барашки,

а “газик” с разгона въезжал в это небо, — так что облачка сначала только колыхались от колес, а потом

разлетались брызгами, — Павел сказал Гвоздеву:

— Вот вы говорите, что колхоз ваш хуже, чем у тех, брянских, был, а в райкоме ведь вас королем

величают.

Гвоздев покачал головой. Он сидел за рулем, и Павлу была видна только выбритая твердая щека, губы в

редкой осторожной усмешке да глаз — серый осколок льда, — устремленный вперед,

— Вы им не верьте. Я нелюбимец у здешнего начальства. Твердолобым меня действительно называют.

Барабанов говорит, что с меня лишний килограмм хлеба можно только кровью взять. Конечно, им бы только

подверстать плановые цифры по району! Госпоставки теперь увеличивать не разрешается, так на закуп

налегают: кому ничего, кому по три нормы, — вот и подверстывают все вместе. А потом успокоятся до

следующей кампании. По сводке ведь районные дела хороши; значит, никто их не тормошит по отдельным

колхозам. А в прошлом году было так: приехал Барабанов и требует, чтоб я сдавал из семенного фонда. Я

отвечаю: “Ни за что”. — “Да ты знаешь, что есть установка?!” — “Не знаю. Существует закон привлекать к

ответственности не только разбазаривших семенной фонд, но даже посягающих на него. А посягающий — вы”.

Вызвали на бюро всю нашу партийную организацию. Парторг, директор школы, говорит: “Не я распоряжаюсь

колхозом. Без подписи и печати председателя колхоз, конечно, и килограмма не даст”.

Долго нас увещевали, ругали всячески. “Есть еще, — говорят, — такие шкурники, которые без

оправдательной бумажки шагу не ступят”. — “Нет, — отвечаю, — бумажек я с вас брать не буду, чтоб вас же не

подводить, но и зерна семенного не дам”. — “Да мы тебе выговор влепим!” — “А это пожалуйста”. Дали

выговор. Проходит немного времени. “Пиши, — говорят, — заявление, чтоб сняли”. — “Не буду. Выговор

неправильный. Как давали его сами, так и снимайте без меня”. А сдали зерно, отчитались за одну кампанию,

подошел сев, так тех председателей, что их же послушались, начали сами тягать за семенной фонд. Опять меня