воздушность и станут мускулистыми, как белые тигры. Ничтожные же травинки немедленно вытянутся вверх,
земля ощетинится и изменит облик, освещаемая этим неправдоподобно изумрудным солнцем. Павлу и Тамаре
казалось, что и дорога, и березы, и лес были придуманы сегодня специально для них…
— А вы знаете, — заговорил опять водитель, закуривая и деликатно помахивая перед папиросой
ладонью, — ведь огонь не отбрасывает тени. Это точно, я проверил: сначала видать остов спички, потом провал
получается на месте огня, а уж потом тень от дыма.
За его спиной промолчали.
Вчера было четвертое августа, день Авдотьи-малиновки. Ясное дело: религиозные праздники совпадали
с сельскохозяйственным календарем. К примеру, семь отроков…
— А малина поспела? — с надеждой спросила Тамара.
— Так я ж вам толкую: полно в лесу!
Тогда Павел попросил остановиться, и шофер, наконец-то что-то смекая, предложил довезти их до самого
малинового места. Вот только проедут лесопильный поселок. А он, если они не возражают, завернет там
ненадолго к куме, водички напиться.
Они не возражали.
Набирая скорость, машина взревела, завизжала.
У въезда в поселок их встретило нестрашное чучело с кепкой набекрень; брезентовое одеяние уходило
подолом в клубничную грядку. Рядом наливались вишни. Даже в тени они блестели как лакированные. Было
тихо, тихо до одурения; если гремели ведром, это неслось издалека.
Единственная улица поселка густо заросла травой, и по обе ее стороны за зеленью стояли дома. Никто не
пересекал ее, и вообще из конца в конец не было заметно ни одного живого существа.
Сновали мошки, бабочки. Птиц не было слышно: приближался полдень. Утром, часов в семь, пала
сильная роса, обломок ущербного месяца истаивал на глазах. В лесу пахло сосной и малиной.
Спасаясь от солнца, Павел кинул на сырую траву плащ, и они прилегли в самой глуши дикого малинника.
Спелые ягоды били по лбу, едва они шевелились. Потом Тамара неосторожно двинула рукой, и листок,
свернутый ковшом, опрокинулся: теплая влага вылилась ей в лицо.
— Но ведь дождя давно не было?
— Это от росы, небесная вода.
Они лежали и лениво ловили ртом ягоды.
— У тебя все губы в малине!.. Мы долго здесь можем пробыть?
— Не знаю. Может быть, полчаса или минут сорок.
— О, только сорок минут…
Павел обнял ее и полусердито воскликнул:
— Это просто немыслимо! Наверно, ты первая втихомолку смеешься надо мной.
— Я смеюсь?
— Что мне делать, Тамара! — прошептал он, приникая к ее плечу. — Я так тебя люблю.
— Я тебя тоже…
— Но, может быть, ты ради меня…
— О чем ты думаешь! Не говори ничего. Или нет, скажи: ты меня любишь?
— Да, да!
— Если б можно было не уходить отсюда никогда, чтоб не отдавать тебя!
И вдруг она засмеялась:
— У тебя малина раздавилась на лбу!
Они вышли на дорогу, держась за руки, пьяные от малинового запаха, с непроходящим желанием быть
друг возле друга. “Газик” фыркнул, освобождая ноздри от горячей пыли, и запрыгал кузнечиком по колеям,
крепким, как гипс.
— Очень нужен дождь, — сказала Тамара, осматриваясь по сторонам и словно просыпаясь.
— Да, разумеется, — рассеянно отозвался Павел, как истый горожанин не сразу улавливая ее мысль. —
Станет свежее.
— Хлеб сохнет.
19
Засуха, не тронув Сердоболь, поразила соседние южные области. Дожди, которые так щедро изливались
здесь, обходили стороной огромные хлебные массивы Украины. Страна могла получить зерна меньше, чем
рассчитывала. Только сейчас стало зримо видно все значение целины, этой огромной кладовой России.
— Да, — говорил Синекаев Павлу, — может быть, и коммунизм начнется оттуда, с целинных земель!
Они только что приехали в областной город и, прежде чем Синекаеву пойти в обком, обедали в городском
ресторане.
— Если б меня назначили директором совхоза на целину, — продолжал он, — одно бы условие
выговорил: набирать людей, где захочу. И начал бы вот с этих ресторанов. Обошел, людей созвал на собрание.
Часа по четыре говорил бы, не пожалел времени. И такой бы народ поехал!
Павел удивился:
— Почему же именно отсюда? А не с заводов?
Они сидели в полупустом небольшом зальце, столов на десять, обшитом полированными панелями.
Радиола играла цыганские романсы. Кто-то щипал с надрывом гитару. А официанты, человек пять, праздно
толклись у дверей, высматривая, нет ли посетителей. Некоторые присаживались к столикам, закусывали сами
или просто лениво озирались по сторонам. И удивляло то, что это были все мужчины; некоторые уже
состарившиеся на своей должности; в дужках их золотых очков поблескивало унижающее высокомерие к
каждому, кто — предположительно — не сумеет дать приличных чаевых. А другие — молодые рослые ребята.
У них еще не было этой профессиональной гибкости в стане; чувствовалось, что не сразу привыкли они
сдерживать размашистые жесты, ронять вполголоса два-три слова, как автоматы, а не говорить громко, подобно
другим людям.
— С завода человек еще не очень пойдет, он и там при настоящем деле. А если отсюда поедет на целину
— ох, и работать будет! Дорвется.
Павел подумал: вот тоже один из рычагов, одни из путей — забрать человека оттуда, где ему и сытно, да
плохо. Поставить туда, где есть что ворочать и ругаться есть за что, есть о чем. Чтобы жил он в полную силу.
Сам радовался и других радовал собой.
В обком Синекаев отправился мрачный.
— Все засуха проклятая. Накидывают на нас хлебосдачу. Значит, опять полетело к черту прибавление
трудодня. А ведь как поработали этот год! Попробую толкнуться к Чардынину.
Пока он ходил, Павел позвонил в радиокомитет Тамаре, и она на минуту прибежала к нему в вокзальный
ресторан. Это была короткая встреча. Вокруг стоял шум, было людно.
— Ты так давно не приезжала, — грустно сказал Павел. Он даже не мог поцеловать ее при всех.
— Работы сейчас много, да и занятия в институте начались. Я же студентка, ты забыл?
— Нет, помню.
Я тоже соскучилась по тебе. Но какая все- таки сильная вещь — долг! — сказала она, почти извиняясь. —
Несколько раз я говорила себе: плюну на все и поеду. А внутри что-то твердит: “Не поедешь, не поедешь”. —
Она не договорила и прервала сама себя: — Синекаев очень расстроен из-за хлебопоставок?
— Очень. А я… Просто не знаю, как посмотрю в глаза колхозникам. У меня есть несколько колхозов,
куда я прикреплен, как член бюро. Приезжал на пахоту, на сев, на прополку. Понимаешь, я обещал им, своим
партбилетом поклялся, что в этом году они получат на трудодень вдвое, втрое больше. А что я скажу теперь?
— “Товарищи, стране трудно. Потерпим еще немножко. Отдадим запасной хлеб”. Вот что нужно сказать
сейчас, Павел!
— Да, скажу так, начистоту. И люди поймут, не могут не понять.
Голос его был полон упрямым волнением, и в Тамаре тотчас отозвалась ответная струна. Отчетливая
мысль родилась в ее сознании: пусть пройдет все, но единение совести должно оставаться нерушимым между
людьми.
На обратном пути в машине Павел сказал угрюмому Синекаеву, что членам бюро необходимо бы поехать
по колхозам и откровенно объяснить обстановку. Синекаев вскользь глянул на него:
— Панику сеять?
Он был занят своим: должно быть, мысленно перебирал неудачный разговор с Чардыниным. Павел
понял, что сейчас настаивать бесполезно. Все сорок километров они промолчали.
— Тебя подкинуть к редакции? — спросил Синекаев уже на самом въезде в Сердоболь.
— Нет, — неожиданно сказал Павел, — я выйду здесь.
Синекаев не удивился и сделал шоферу знак. Машина остановилась на самой городской черте, у
переезда. Павел, вместо того чтобы пойти вслед за ней, повернул обратно и бесцельно двинулся вдоль
