рассказанная им только что со всей обстоятельностью, так и осталась никогда не узнанной Павлом. (Позже,

когда он перебирал томительными днями всю жизнь в Сердоболе, он пожалел даже и об этом.)

“Мечты должны сбываться. Мечты должны обязательно сбываться”, — повторял себе Павел, сидя рядом

с Покрывайло. Та девочка в желтом платье, похожая на одуванчик, которая спускалась по откосу

железнодорожного полотна, когда он смотрел на нее из окна вагона, должна была явиться в его жизнь! И разве

он виноват, что это случилось только сейчас! Разве он не заслужил немного счастья?

Снова время покатилось вспять, дальше, дальше, к школьной парте, когда Лена Голубкова, тряхнув

короткой стрижкой, не то пообещала, не то подразнила его:

— Ну что ж, ты поедешь в Москву на исторический, я — в театральный. Встретимся как-нибудь.

— Но ты же не любишь Маяковского! — в отчаянии воскликнул Павел, как, если б был старше, сказал:

“Ведь ты не полюбишь меня!”

Она улыбнулась, встала в позу и продекламировала низким голосом:

И где, одинокий,

Найду я ночлег?

Лишь розы на талый

Падают снег.

Лишь слезы на алый

Падают снег.

Павел безнадежно махнул рукой. И все-таки как он обрадовался, когда в сорок втором его нашло

просмотренное цензурой, сложенное треугольничком письмецо Лены Голубковой! Эта фронтовая заочная

любовь развивалась по всем романтическим канонам того времени. Они обменялись сначала фотографиями,

потом клятвами; он носил ее плохо исполненную бродячим фотографом пятиминутку в нагрудном кармане и

даже как-то попросил своего друга капитана Следнева, “если что случится”, переслать обратно. Следнев

пообещал.

Уже на исходе войны, когда их полк застрял по приказу высшего командования в маленьком белорусском

городке, не переступая государственную границу — хотя граница армии катилась между тем неудержимо к

Эльбе! — и целый месяц блаженного отдыха приучил их к мысли, что теперь для них все кончено, они остались

живы, — в самый разгар этой ленивой тыловой жизни Павел получил последнее и обидное письмо от Лены: она

вышла замуж. За режиссера. Просит извинить. Он встретит другую, лучшую, чем она.

Он жил тогда на постое в просторном, уцелевшем от пожара, но дочиста ограбленном при отступлении

немцев доме. Вдова-владелица только что вернулась из эвакуации, и жалобные причитания о том, какой у них

был огород, какая мебель, как вообще они жили “при бедном папочке”, с утра преследовали Павла. Он не знал

счета деньгам, а главное, хотел избавиться от нытья, и большая часть его пайка невозбранно перекочевывала в

кладовую хозяйки. Та заметно округлилась, подобрела, и только коршунячьи глаза продолжали неустанно

высматривать добычу. Ведь на ее руках был птенец — восемнадцатилетняя дочка Лариса с беленькими

локотками. Лариса держала себя школьницей, хотя с первого дня по-глупому влюбилась в Павла. Она способна

была смотреть на него часами из уголка. В ее взгляде читалась беззаветность. Это тяготило Павла, и чем чаще

над ним трунили товарищи, тем старательнее он заставлял себя обходить Ларису. Только обида на Лену

Голубкову вывела его из равновесия настолько, что он, выхлебав в один присест початую бутылку трофейного

коньяку, ощутил в себе буйную жажду мщения, злорадное желание немедленно расквитаться с кем-то за свою

поруганную мужскую честь.

Когда в тот же вечер ему попалась во дворе Лариса с ее перепачканными в чернилах пальчиками, хмель

еще не оставил его. Каждая случайная встреча заставляла Ларису радостно алеть, но ничего, кроме легкого

снисходительного возбуждения, обычно не вызывала в Павле.

Сейчас же он был не столько пьян, сколько зол, и злость эта доставляла ему самому удовольствие. Ему

хотелось чувствовать себя свирепым, жадным к грубым радостям жизни. Он крепко, рывком, как никогда

раньше, притянул к себе Ларису, придавив ее губы тяжелым поцелуем, и, прежде чем она успела ахнуть, повлек

в густой смородинник, раздвигая плечом кусты. В намерениях его нельзя было сомневаться. Лариса дернулась,

но руки его оказались слишком сильны для нее.

Хотя было еще светло, в окнах зажигали свет; Павел с той же пьяной предусмотрительностью подумал,

что из дома их не увидят.

В кустах было тепло и душно. Особенно суха была земля. Прислонив Ларису к дощатому забору

(сплошному, без единой щели), Павел нащупал коленями колючий сор и еще подумал смутно, какой-то начисто

отброшенной сейчас частью своей души, что Ларисе будет неловко… но уже опрокидывал ее на эту жесткую

сорную землю, и вдруг в последнем брызнувшем луче света он увидел то, на что избегал смотреть все это

время, — ее лицо, плаксиво исказившееся, с выражением горести и испуга. Горошины слез катились по

круглым щекам. Он разом остыл и насупился.

— Не реви, — прохрипел он, отодвигаясь, — я же ничего не сделал тебе.

— Ничего? — с сомнением протянула Лариса. — А если будет ребенок?

Павел не мог не расхохотаться:

— Откуда?!

Он увидел, что она просто ничего не понимает. Но его подобревший смех вывел ее из оцепенения, и она,

припав к его груди, заплакала уже в полную силу, цепляясь за него, как за единственную свою ограду против

того страшного, что чуть не случилось с нею.

Павел пристыженно гладил ее волосы, чувствуя, как его заполняет виноватая нежность, такая, подобной

которой ему еще никогда не приходилось испытывать. И что эта нежность порабощает его больше, чем всякая

страсть.

— Не плачь, не плачь, — повторял он покаянно, — я женюсь на тебе. Хочешь? Пойдешь за меня?

— Пойду, — всхлипнула Лариса.

Он опять развеселился:

— Да ты хоть знаешь, что это такое: замужество?

Он поднял ее мокрое лицо за подбородок, и она храбро поглядела на него своими наплаканными

серебряными глазами, вздохнула и тоненько, полушепотом попросила, ловя его взгляд:

— Поцелуй же меня, пожалуйста…

Он наклонился и некрепко прижался к ее раскрытым губам. Поцелуй этот показался ему бесконечным и

вязким; он не мог от нее оторваться — или, может быть, это она уже не отрывалась от него? — но странно, что

кровь не стучала у него в висках, как за минуту перед этим. Ее ноготки впились в его ладонь, и она слабо, но

настойчиво приблизила его руку к своей открытой шее, а он почти машинально скользнул ниже, к груди. Но

тотчас отодвинулся, посмотрев в ее лицо со смутной тревогой. В сумерках было уже плохо видно, но губы,

протянутые ему, оставались все так же доверчиво открытыми, дыхание ее было легко, а шея в смятом вырезе

платья белела по-прежнему невинно.

— Я женюсь на тебе, — повторил он решительно. — Но теперь пойдем отсюда.

Она тотчас встала и, цепляясь за его руку, вышла на вечерний свет. Она не озиралась по сторонам,

спокойная в своей уверенности, что отныне принадлежит ему и он сам будет отвечать за нее перед миром.

Так они и вошли в комнату к матери, где перед зажженной лампой сидел один из приятелей Павла и,

дожидаясь его, закусывал солеными огурцами.

Павел сухо, как показалось ему самому, объявил о том, что они с Ларисой завтра расписываются. И что-

то в его тоне было, исключавшее расспросы и шутливые словечки на этот счет. Лейтенант поднялся с

вежливыми поздравлениями, а мать скользнула зорким взглядом по своему детищу: не нуждается ли оно в ее

защите? Но Лариса стояла рядом с Павлом, прилепившись к нему, и впервые на ее лице было выражение

решимости, словно она готова была скорее окаменеть, чем сдвинуться с места.

Однако они не расписались на следующий день, и вообще это отодвинулось на неопределенное время.

Следующий день был воскресным, когда закрыты все гражданские учреждения и только военная машина

продолжает вертеться. К вечеру воинская часть Павла, расквартированная в городке, неожиданно погрузилась в