прошлую ночь?
Голос у Покрывайло дребезжал, казался натужно-резким или вдруг тонко скрипел, как если бы
проводили пальцем по стеклу. Отечное лицо с мучнистыми щеками и лбом, широким, как лопата,
философически-грустно склонялось над граненым стаканом.
В “Сквознячке” на распахнутых окнах раздувались занавески. Ветер был какой-то растрепанный: повеет
один раз и принесет запах пыли с дороги, где только что прошел “ГАЗ-69-а” с брезентовым верхом; потом
зашумит с другой стороны — и запахнет сладким цветным горошком, который растет тут же, за оградой, в
цветоводстве.
— Любовь вовсе не занимает такого огромного места в жизни, как принято думать, — говорил
Покрывайло. — Есть множество потребностей и интересов, кроме нее. Сосчитайте: много ли мы любим в
жизни? Часы, дни. А на службу ходим десятилетия. Едим и спим из пятидесяти лет — тридцать. Но попробуйте
втолковать это влюбленному или самому себе, когда находитесь в подобном состоянии. Любовь обладает
страшной силой концентрации. Она мобилизует все силы и направляет их только к одной цели… Вам не
противно, что я говорю столь наукообразно? Мне нравится объяснять явления, хотя при этом я и не изменяю их.
Но вот что интересно: даже в самом ярком пароксизме страсти мы умом знаем, что он продлится не только не
вечно, но даже и не слишком долго. И все-таки попробуйте отнять его у нас! Скорее мы сдохнем, и без всякого
сожаления.
— Да, да, — проговорил рассеянно Павел, — вы совершенно правы.
В голове его гудело от волнения и бессонницы. Минутами ему казалось, что время сместилось и все еще
длится ночь, вся в сполохах.
Тогда было темно, как в мешке. Ни единой звезды. Начинался, но не шел дождь. Иногда ударяла капля,
свинцовая, предостерегающая. И снова небосклон сверкал, заливался далеким багровым огнем.
Они шли с Тамарой по дорого, все дальше и дальше от Сердоболя.
Глаза Тамары, обращенные к нему с немым предостережением — или с ожиданием грозы, вихря, — тоже
были в сполохах.
— Послушайте, будет гроза? — иногда тревожно-весело спрашивала она.
И Павел ощущал вдохновенное счастье: сжечь все мосты, как эта идущая гроза сжигала, испепеляла
безмолвным огнем низко висящие над горизонтом тучи; и вся земля перед ними — будто по ней прокатилась
шаровая молния — пылала в это мгновение отсветом далекого орудийного залпа.
— Пусть будет гроза! — бормотал Павел, не слыша сам своих слов. — Пусть! Пусть! Пусть!
Пунцовый огонь репейника пылал в двух шагах от их ног, и Тамара почему-то все смотрела на этот
странный полуночный цветок. Он казался ей сгустком отдаленных зарниц, которые падали откуда-то с края
света, где, как в котле, бурлили грома. Он светил в темноте молча, подобно факелу. Он бесстыдно освещал эту
ночь и стоял на водоразделе жизни — прежней и новой, мигая, как светофор: остановись!
Но она, откинув волосы со лба, сказала ему и всему свету:
— Пусть!
По всем дорогам, если ты захочешь этого, через все завалы и пропасти я пойду за тобой. Я пойду впереди
тебя, я заслоню тебя от пули. Я вынесу тебя на руках из боя. Слушайте все! Сегодня я, Тамара Ильяшева,
полюбила этого человека!..
— …Да, да, — машинально повторял Павел, — вы совершенно правы. Я думаю точно так же.
Он бездумно следил, как двигались серые гусеницы бровей на мучнистом лице Покрывайло.
— Любовь — это соединительная ткань, — грустно бубнил тот. — Она собирает воедино все наши
разрозненные впечатления о человеке, ловко вращивает в них домыслы, и вот ходит по земле волшебная фигура
с руками и ногами. Сердце ее излучает благородство, глаза — сияние. Ах, милый седовласый ребенок! Не бери
свою игрушку в руки и не забывай, что она боится огня и воды.
— …Нет минуты, чтобы я не чувствовал тебя, не обращался мысленно к тебе, — говорил Павел Тамаре.
— Это как на фронте. Что бы ни делал, о чем бы ни думал, никогда не покидает ощущение смертельной
опасности. Ты меня наполнила всего. У меня душа поет. Болит и поет. Я буду любить тебя всегда. Даже если
стану к тебе груб, холоден — не верь этому. Я все равно люблю тебя.
— Пойдем, пойдем! — твердила Тамара. И это пылавшее от ветра лицо, разлетающиеся волосы, глаза,
которые горели сейчас восторгом движения, были обращены к нему, и только к нему… — Пойдем, будет гроза!
— Когда говоришь мне “ты”, мне кажется, что ты ко мне прикасаешься. Даже мурашки бегают.
Она обернулась с приоткрытым ртом и, застыдившись, приложила на мгновение ладонь к своей
обнаженной шее. Но в ту же секунду побежала вперед по сырой луговине, спотыкаясь, проваливаясь в рытвины,
падая и хватаясь за него.
Они скакали, как двое глупых жеребят, кричали, топали, пока дождь не настиг их у колеи.
— А нельзя ли по лесу? — бесшабашно махнула рукой Тамара.
И они свернули на боковую тропу. Там было так грязно, что босоножки ее завязли. Они хохотали и
оглядывались, не понимая, где очутились. Дорога уперлась в добротные ворота, за которыми теплился в глубине
двора огонек.
Павел постучал сначала тихо, потом начал дубасить, не жалея кулаков, наперегонки с громом.
— Скажите, которая дорога ведет на Сердоболь? Мы заблудились! — крикнул он, когда после долгого
ожидания в калитке показался наконец хмурый заспанный человек полуинтеллигентного вида под зонтиком и с
собакой, похожей на быка.
Собака натянула поводок и дружелюбно заластилась к Тамаре.
— Так вы ради этого меня побеспокоили? Из-за такой мелочи? — сварливо проскрипел человек.
— Для нас не мелочь, если мы простоим всю ночь под дождем.
— Все только о своих удобствах думаете… — Он уже с откровенной злобой смотрел на них.
— Желаю, чтобы вам тоже вот так не отпирали, когда постучитесь! — закричала ему в спину Тамара. —
А собаку лучше отпустите! Бедный пес! Какому цепному хозяину достался!..
Вправо, влево, десятью шагами назад, десятью шагами вперед они выбрались из тупика. Зарницы стали
затухать, но и мгла поредела. Они вышли, держась за руки. Снова перед ними было ровное место и низко-низко,
на полнеба, свинец удалявшейся тучи…
— Давай пойдем сейчас на вокзал и выпьем, — предложил вдруг Павел.
— На какую тему?
— Так, безыдейно. За тебя и за меня. Впрочем… — Он обшарил карманы и весело изумился: — У. меня,
оказывается, с собой нет денег!
Тамара ответила ему в тон:
— У меня тоже!
Перед ними лежал Сердоболь с редкими расплывающимися огнями фонарей. Они шли по пустым
улицам, не останавливаясь, но чувствуя, что все вокруг принадлежит им! Они почти растворялись в
предутренней мгле. Это была странная близость втроем; город не мешал им. Может быть, если б его не было, то
и ничего бы не было между ними. Он прорастал сквозь голые пустыри и нуждался в любви и заботе. Его огни в
низине были первыми разведывательными огнями. А они, как следопыты, с волнением и надеждой
вглядывались в его неясные контуры, как в собственную будущность.
Когда Павел довел Тамару до дверей темной гостиницы, она запоздало ахнула: что же ей отвечать
дежурной? Откуда она появилась на рассвете с ногами, заляпанными глиной, и волосами, сбившимися в ком?
— Хочешь, погудим? — предложил Павел. — Будто мы ехали на машине, машина застряла и только
сейчас выбралась.
Она громко расхохоталась, но тотчас испуганно зажала себе рот ладонями, издали погрозила ему
пальцем.
Тамара на цыпочках взошла на крыльцо. Дверь, открываясь, пропустила узкую полосу света.
— Вот так и не заметишь, как жизнь пройдет, — сам себе жаловался Покрывайло, — облысеешь от
чужих подушек. Если б у нас не наматывалось, как нитка на катушку, прошлое, какими мы были бы бедными!
Павел очнулся. Но Покрывайло уже кончил. Он был безнадежно пьян. История собственной жизни,
