Той ноябрьской ночью мануфактур-советника Тимофея

Морозова хватил первый удар. А утром явился на свет его внук. Новорожденного нарекли в честь деда.

Лестно быть купеческим воеводой

Пробежав глазами несколько утренних свежих газет, Зинаида Григорьевна сказала:

— Прекрасно. С большим чувством написано.— И повернулась к мужу:

— Знаешь, Савва, я думаю, надо листочки эти в Орехово послать... И в Глухово, и в Тверь. Пусть все Морозовы — и Викулычи, и Захарычи, и Абрамычи — знают, как

ты в Нижнем государя встречал. Чтобы и детям своим, и внукам рассказали... Правда ведь, а?

Савва Тимофеевич пожал плечами:

— А ты тщеславна, голубушка... Подумаешь, великое дело совершил твой супруг: хлеб-соль поднес царю, разных торжественных слов наговорил. Да такие речи, как моя вчерашняя, наверное, уж оскомину набили молодому императору... И потом, знаешь, очень уж нелепо чувствовал я себя с этим подносом в руках, отвешивая поясной поклон... Точно оперный пейзанин, ей-богу... Для полноты картины не мешало бы мне фрак сменить на домотканый армяк да еще дремучую бороду отрастить, такую, скажем, как покойный мой батюшка нашивал...

— Ну, ну, ну... И насмешник же ты, Савва... Ежели так, то и мне, твоей хозяйке, надо бы вчера на балу появиться в сарафане да в кокошнике.

Савва Тимофеевич посерьезнел:

— Насчет сарафана и кокошника судить не берусь. А со шлейфом ты, Зинуша, переборщила... Вот и пришлось мне по твоей милости краснеть перед серьезными людьми...

Савва Тимофеевич не добавил больше ни слова упрека. Но мысленно представил себе толки, пересуды, которые, конечно, идут нынче в Нижнем и среди купечества, и среди сановников царской свиты, съехавшихся на открытие Всероссийской промышленной выставки и ежегодной ярмарки. Еще бы! Вчера, когда председатель ярмарочного комитета Савва Морозов торжественно принимал августейшего гостя — самодержца всея Руси Николая Александровича, дамы соперничали в изысканности, замысловатости бальных туалетов. И вот церемониймейстер императорского двора усмотрел явное нарушение этикета супругой мануфактур-советника Морозова: шлейф у Зинаиды Григорьевны оказался длиннее, чем у самой императрицы Александры Федоровны. Потбму-то и покачал укоризненно головой Сергей Юльевич Витте, министр финансов, оглядывая с высоты своего богатырского роста коренастую фигуру Саввы Тимофеевича. Потому и усмехнулся с начальственной неприязнью:

— Ай-яй-яй, ваше степенство, ай-яй-яй...

После такого замечания министра, сделанного, правда, с глазу на глаз, этак конфиденциально, хотел Морозов отчитать жену. Но сдержался. Тихо, без объяснений провели супруги поздний вечер в своих апартаментах, занимающих добрых пол-этажа в гостинице «Россия» на Мининской площади. Не стал бы поминать жене вчерашний конфуз и нынче с утра, если бы Зинаида Григорьевна сама не дала тому повод своими верноподданническими восторгами. Знал Морозов: хлопотала жена в садоводстве, чтобы букет ей подобрали самый диковинный, ведь нынче — свидание с великой княгиней Ксенией. И что еще предстоят ей встречи с супругами губернатора и губернского предводителя дворянства. Каждое такое знакомство Зинаида Григорьевна почитала важным событием своей светской жизни.

Все это в глубине души муж расценивал как суету сует. Однако понимал, что и поездка в обществе камергеров и статс-дам за город, куда приглашена на завтра Зинаида

Григорьевна, и благотворительный базар в пользу нижегородских сирот, затеянный ею, все это не повредит доброму имени Никольской мануфактуры, которая в будущем, 1897 году отмечает вековой юбилей. Ну, да что там: руку на сердце положа, льстил Савве Тимофеевичу ореол, который окружал его супругу и в Москве. Пожалуй, именно она сама и была наилучшим украшением особняка на Спиридоньевке, построенного по проекту архитектора Шех-теля, украшенного фресками Врубеля. Впору пришлась Зинаиде Григорьевне и роль хлебосольной хозяйки в подмосковном имении Покровском-Рубцове, недавно купленном Морозовым у разорившегося помещика Голохвастова, родственника господ Яковлевых,— в том самом Покровском, которое упоминает Александр Иванович Герцен в «Былом и думах».

В Нижнем Новгороде, где ежегодно летом собиралось всероссийское торжище — ярмарка, супруги Морозовы возбуждали зависть купцов-волгарей то рысистым выездом в ландо, то кровными скакунами. В редкие часы досуга от ярмарочных дел приятно было Савве Тимофеевичу погарцевать в седле, разъезжая по зеленым откосам над Волгой, по заливным лугам у Оки.

Однако в торжественные «царские дни», когда российское купечество принимало сановных гостей из Питера, верховая езда как по городу, так и по территории ярмарки и соседней с ней торгово-промышленной выставки была запрещена полицейскими властями.

— В целях охранительных,— сообщил Морозову губернатор генерал-лейтенант Баранов. И протяжным вздохом дал понять: нелегкое это дело — управлять губернией, да к тому же еще ведать безопасностью ярмарки и выставки, на которые съехалось немало всякого народа не только со всей империи, но и из-за границы. Время-то — беспокойное, всяких сюрпризов можно ожидать после «огорчительных московских событий».

В такой осторожной форме власть предержащие изъяснялись о недавней катастрофе на Ходынском поле в дни торжеств по случаю «священного коронования» нового императора. Тысячи москвичей, главным образом обыватели из простонародья, польстились на обещанное властями даровое угощение, на различные сувениры, коим и цена-то — ломаный грош. Скопление огромных толп привело к давке: более тысячи человек погибло мучительной смертью, множество людей оказалось изувечено. Газеты сообщали о чудовищной трагедии стыдливым петитом на последних страницах. Но справедливый приговор виновникам бедствия — царю и его присным — вынесла народная молва. Зловещая тень Ходынки упала от стен Белокаменной на всю империю, захватив, разумеется, и волжские берега, озаренные праздничной иллюминацией, оглушенные звоном колоколов и торжественными молебствиями, прославлением благополучно царствующего дома Романовых.

И выставка 1896 года, задуманная еще при Александре Третьем как всеимперское торжество, как демонстрация успехов России в канун приближающегося нового века, в общем-то не удалась. Свидетель событий, популярный романист и публицист Александр Амфитеатров писал об этом:

«На Нижегородской Всероссийской выставке общество как бы выместило Ходынку. Там бедствие имело источником неожиданное чрезмерное многолюдство. Здесь — почти совершенное безлюдье. Там ждали двухсот тысяч, а привалил миллион. Здесь ждали миллиона, а не пришло и двухсот тысяч. Выставку построили, собрали, открыли, а простояла она чуть ли не пустой. Думали, что выставка оживит ярмарку, а вместо этого пришлось ожидать как милости открытия ярмарки, чтобы она оживила выставку»².

Амфитеатров с Морозовым дружили уже не первый год, и мысли, выраженные писателем, полностью разделял промышленник.

Ведь он-то, Савва Морозов, был давним председателем Нижегородского ярмарочного комитета. Потому именно его .и выдвинуло купечество на роль одного из главных устроителей Всероссийской промышленной выставки, открытой в Нижнем министерством финансов во исполнение монаршей воли «почившего в бозе» Александра Александровича. По кому-нибудь, именно ему, Морозову, тридцатипятилетнему, совсем еще молодому человеку, высокое министерское начальство доверило также возглавить на выставке один из ответственнейших отделов — показ изделий из волокнистых веществ. А в помощники отрядили двух мануфактурных воротил: Коншина и Щукина.

Хозяева крупнейших в России текстильных фирм, поставлявших товары не только по всей России, но также в Персию и Китай, не без гордости вспоминали отчетные данные за минувший 1895 год: стоимость проданных тканей составила более трети всего торгового оборота ярмарки. Сотнями миллионов рублей исчислялась купля-продажа хлопка всевозможных сортов: и заграничного — из Англии, Северо-Американских Соединенных Штатов, Египта, и туземного — из Туркестана, Хивы, Бухары. В Нижнем Новгороде, на перекрестке больших торговых дорог, особенно наглядно было, ощутимо взаимопроникновение Запада и Востока.