секунд замер и словно нехотя двинулся в кухню.

— Бока не болят?! — встретила его Люся дрожащим от едва

сдерживаемого гнева голосом.

— Иди в свою комнату,— спокойно сказал Коля Алешке. Он взял сына

за руку и вывел его из кухни. И снова вернулся.

— Ну неужели трудно было хотя бы картошку поставить?! — Люсин

голос набирал силу. Коля слушал.

— Да я разобью наконец этот чертов телевизор! Ты посмотри... Этот

по уши мокрый, голодный как щенок... Ну неужели трудно было накормить

ребенка! Я же не гуляла, в конце концов!

— Это мне неизвестно,— раздельно сказал Коля. Он помолчал, в упор

глядя на жену, и спокойно спросил: — Дальше что?

— Дальше? — тяжело дыша, переспросила Люся.— Дальше?! — И

окончательно сорвалась: — А дальше видеть тебя тошно! — крикнула она.—

Ты посмотри на себя, на кого ты стал похож: перевернется на свой диван — и

только видели его! Не надоело? И это вечное недовольство! Я уже видеть не

могу... То там кривая ухмылка, то там губы надует! И хоть бы палец о палец!

И кого из себя строит, чем недоволен?! Не могу больше!!

— Так-так,— приговаривал Коля,— так-так...— и ждал спасительного

расслабления. Когда слова полетят мимо, не задевая, когда станет на душе

пусто и безразлично и можно будет отмочить какой-нибудь фокус — отбить

чечетку, пропеть «гоп-ца-дри-ца-ца», послать воздушный поцелуй и

удалиться. Но расслабление не посещало. Наоборот, все внутри словно

раскалялось. Сердце забилось где-то под горлом, и стало трудно дышать.

— Так-так,— ворочал сухим языком Коля,— так-т-так...

— Видеть не могу! — кричала Люся.— Насовсем уже прирос к своему

дивану! Бог ты мой, ну хоть бы чем-нибудь занялся, хоть какие-нибудь марки

собирал... винные бутылки! Ну, на рыбалку бы с мужиками ходил, слова бы не

сказала! Царь природы, называется... Творец цивилизации!

— Ещ-ще п-претензии,— проговорил Коля, и голос его вдруг дал

сбой: «зии» он выговорил шепотом.

С того места, где он стоял, в окно был виден тротуар. В тусклом свете

подъездной лампочки мимо их окна проходили две женщины. Обе смотрели в

окно, и ему показалось, что они вывернут от любопытства шеи. Он подошел к

окну, ударил по открытой форточке, так, что едва не лопнули стекла, и рванул

навстречу друг другу шторы. Две петли на одной из них сорвались с крючков.

— Ещ-ще, в-выкладывай, п-пожалуйста,— с побелевшим лицом

повернулся Коля к жене.

И бедная Люся, всем нутром своим чувствуя, как на ее глазах рушатся

стены и все вокруг рассыпается в прах, эта беднейшая из Люсь, бог весть

когда и от кого унаследовавшая всю неукротимость несчастных российских

баб, вне себя от обиды и горя, довершила эту вакханалию ею же затеянного

разрушения:

— Ты кончишь точно так же, как твой отец!

Тебя ждет то же самое! Только тебя —

раньше! Тот хоть войну прошел, хоть после войны на работе

надсажался, а вы в своем курятнике только жиром заплываете со всеми

вашими

Калашниковыми да бутенками... Идиоты несчастные! Слоны

толстокожие!

Таких ударов Коля не испытывал никогда. И никогда не мог подумать,

что Люся на такое способна. Тема смерти отца была запретной у них во все

времена, все пять лет, запретной не только в этом доме, но и в доме Марии.

С отцом что-то случилось после шестидесяти четырех лет. Врачи

потом говорили, что это довольно редкое заболевание психики пожилых

людей. Вначале он заболел гриппом. Болел нетяжело и недолго, но после

болезни совершенно оглох — передалось осложнение на уши. После этого он

стал всего бояться:

открытых форточек, ветра и дождя, долгой ходьбы. У него вдруг

появилось убеждение, что сохранить, уберечь себя от болезней он может

единственным способом: как можно меньше тратить сил, сохранять их в себе.

Убеждение перерастало в манию. Он перестал ходить на улицу, перестал

суетиться в домашних заботах; ходил по дому в валенках и в теплом свитере.

И никто: ни мама, ни врачи, ни Коля с Марией, не могли убедить его в

бредовости такого взгляда на вещи. Ему казалось, что все, родные и дальние,

дети и врачи, специально искушают его, доводя до болезни — Последней

болезни. Через полгода у него появилась сильнейшая одышка. Потом —

угрожающая сердечная аритмия. Как к ветерану войны к нему раз в неделю

приходил врач. Отец считал его главным своим врагом.

Коля на ослабевших ногах стоял у окна и смотрел на жену. Ему до

мельчайших подробностей, до полного ощущения того, что это происходит на

самом деле, представилось, как он ее бьет. Кулаком в лицо. Удар приходится

чуть ниже правого виска, во вздрагивающий завиток над щекой. Она не

понимает, что ее ударили, и, падая, с раскрытым ртом и остановившимся

дыханием удивленно смотрит на него... Слабея от жалости к ней и самому

себе, Коля откачнулся от подоконника и сделал движение к двери. И тут

наконец пришло расслабление. Он глубоко вздохнул и голосом, лишенным

всяких интонаций, как из старенького репродуктора-тарелки, деревянно

сказал: «М-да. Матрос ребенка не обидит». И уверенно шагнул к двери.

Нужно было выполнять данное Марии обещание.

Когда он входил в большую комнату, в кухне заплакала Люся. И почти

одновременно с ней из маленькой комнаты подал голос Алешка. Тот

развернулся во всю силу своих легких, и Коля изменил маршрут. Он прошел

дальше по коридору, в спальню, и остановился в ее дверях.

— Ты чего орешь, крокодил? — строго спросил он у Алешки.—

Потише нельзя, что ли? Переборки ведь лопнут!

Алешка мимо него побежал в кухню.

Коля вернулся в большую комнату, открыл шкаф и стал доставать

оттуда свои рубашки. Сходил в кладовку, взял чемодан. Подумал — и захватил

еще портфель. Он собирался быстро, но не лихорадочно. Ничто не летело в

чемодан как попало: вещи укладывались аккуратно и экономно. Он несколько

раз ловил себя на том, что удивляется собственному хладнокровию. Такого

поразительного состояния психики он не наблюдал в себе ни разу. Это можно

было бы назвать раздвоением, если только не еще большим «раз...»:

растроением, расчетверением, распятием... Один быстро и точно действует,

второй, как врач, следит за его состоянием, а третий смотрит на обоих и

разевает рот от удивления.

Минут через десять он заставил себя сесть на диван и

сосредоточиться: что забыл? без чего он не сможет обойтись в первое время?

Взял «дембельский» альбом из шкафа и несколько фотографий домашних, из

ящика под телевизором. Выключил телевизор. Постоял еще перед книжным

шкафом и вытащил оттуда две книги: синий, большого формата, подарочный

том «Избранного» Александра Грина и «В одиночку через океан» польского

моряка Анджея Урбанчика. Потом достал военный билет и паспорт. Когда

Коля оделся и вынес в коридор свою поклажу, он объявил наконец Люсе и

Алешке смысл своих двадцатиминутных маневров.

— Эй, крокодил, иди сюда,— позвал он

Алешку.

Тот неуверенной походкой вышел из кухни и остановился возле

вешалки.

— Держи краба, Николаич,— протянул ему

Коля руку.

Алешка подержал.

— Мне надо уехать,— озабоченным голосом

сказал Коля.— Мама потом тебе расскажет.

Да я и сам к тебе на службу заскочу.— Он

помолчал. И чуть громче добавил: — Я пока буду у тети Маши.

Алешка кивнул и обернулся в сторону кухни. Там было тихо.

Коля откашлялся, прочищая горло, и чистым, чуть высоковатым

голосом еще громче сказал:

—

Салют работникам советской торговли!

На «салют» ему не ответили, и он быстро вышел за дверь. Выходя из

подъезда, он уже негромко, почти про себя, продекламировал маленький