Пацанчиков, девашечек —

кого угодно, хоть двадцать штук! И говори

те о них, говорите, хоть до чертиков... О бог

ты мой, до чего надоело! Нервы мои больше не

выдерживают... Все дети, дети, дети!

У Дмитрия Григорьевича как-то разом ослабели ноги, и он сел.

— Жень! Вот чудачка баба... Ну ты что,

Жень? Что ты мелешь? — Он снова встал и подошел к ее кровати.— А

ну, не реви!

Она рывком перекатилась на бок, лицом к стене. Он пытался

повернуть ее к себе, но она зло вырывалась.

— Ну ты что, Жень? Как у тебя язык поворачивается? А ну, посмотри

на меня!

Евгения Сергеевна заходилась в слезах, и Дмитрий Григорьевич не

знал, что с ней было делать.

— Женя! Жень...— звал он ее и тряс за плечо.— Перестань, прошу

тебя, ты слышишь, Жень? Я же без всякого умысла, ну ты же знаешь меня,

дубину! Не плачь, Жень! Какая . разница, где мы их, мучителей, возьмем?

Ведь договорились же: не вылечат здесь — в Доме ребенка купим. Хоть сто

штук. Там же аистов да капусты — тьма!.. Эй, жестокая Евгения, ну отчего ты

меня так не любишь? Слышишь? Не мучь меня, чертова девка! А ну,

повернись! Дмитрий Григорьевич поцеловал жену в висок. Потом в щеку.

Потом еще куда-то, куда пришлось.

— Эй, женщина, ты слышишь меня? Слышишь? Ты же помнишь, что

сказал Жигарев: после этого санатория даже у семидесятилетних старушек

дети бывают! Помнишь же? Ну прости ты идиота старого, не вели казнить,

вот увидишь, мы от них еще плакать будем! Будем вспоминать, как было

хорошо и спокойно вдвоем... Ну повернись же!

Дмитрий Григорьевич целовал все, что было живым и теплым. Ему

почти уже не сопротивлялись. Мокрое и горячее лицо жены безвольно

покачивалось из стороны в сторону под градом его беспорядочных поцелуев.

Слез у Евгении Сергеевны больше не было. И не было зла. Была одна

усталость. Но ласки его не были ей неприятны. «В конце концов, он сам еще

ребенок,— вздыхая, думала она.— Эгоистичный и жестокий ребенок. И надо

ему прощать. Хотя бы за то, что любит. Иначе вообще ничего не будет...»

Евгения Сергеевна давно догадывалась, что если не прощать этому

грубому, неотесанному племени, то ни с одним из них просто невозможно

будет жить.

Было уже почти темно. У них был долгий трудный день, с длительным

перелетом и поездкой в автобусе, с продолжительным гулянием под

среднерусским мокропадом и со сложными всплесками мыслей и эмоций.

Они уснули. Запросто, как заигравшиеся допоздна ребятишки.

Дмитрий Григорьевич спал мертво, без сновидений. А Евгении

Сергеевне всю ночь снились сны. Один из них она с радостным

сердцебиением вспомнила утром. «Мама, купи конфетку! Ну мам, купи-и!» —

жалобно канючил тоненький голосок. А она отказывала: зубки будут болеть,

нельзя много сладостей. Но малому вторил взрослый: «Купи ребенку конфету,

жестокая ты женщина, купи сейчас же!» Они шли в магазин, и полки в нем

ломились от разноцветных леденцов... Во сне она помнила, что голоса и

конфеты ей только снятся, что стоит проснуться — и все исчезнет. Но не было

в душе и тени печали. «Я сплю с четверга на пятницу,— подсказывала ей не

уснувшая до конца память.— Я сплю с четверга на пятницу, а сны в эту ночь

сбываются. Кто же не знает, что с четверга на пятницу все сбывается?»

«КТО ДОЧИТАЛ «КОЛОБОК»

Генку родили поздно. Когда он появился на свет, матери было уже сорок

два. А отцу и того больше. Сколько точно — Генка не спрашивал. Да и

незачем было: он все равно никогда отца не видел. В последний раз он

говорил с матерью об этом восемь лет назад, когда заканчивал девятый класс.

Тогда это было кстати: предстояло получать паспорт. Генкина мама была

женщиной правдивой и без предрассудков; она не стала придумывать для

сына романтическую балладу о погибшем летчике или моряке, а, по

возможности избегая драматических мест, рассказала ему историю о

невезучей женщине, которой не удалось создать семью, но которой очень

хотелось иметь ребенка. Когда этой женщине стало слишком много лет, она

решилась на крайнее средство: прожила две недели с женатым мужчиной,

командированным. Звали этого человека Николай Федорович, приехал он из

Саратова, а на их заводе налаживал новое оборудование. О Генкином

существовании ничего не знал и не знает. Но нисколько в этом не виноват.

Информация получилась жестковатой — зато как раз к совершеннолетию: она

очень расширила Генкины представления о способах продолжения рода.

История эта никак не повлияла на отношение Генки к матери. Он

любил ее не меньше прежнего. Может быть, даже больше. Простая мысль о

том, что мать совершила ЭТО из-за сильного желания иметь его, Генку,

оказалась для него значительнее и выше, чем отвлеченные рассуждения о

женской чести и природе греха.

Генка был чисто домашним ребенком. Его никогда не тянуло на улицу

— ни в десять лет, ни в шестнадцать, ни позже,— и со временем это стало

тревожить Агнию Семеновну. Она пыталась понять причину этой сыновней

нелюдимости и мысленно сравнивала его характер со своим; пыталась

вспомнить облик и характер его отца, но только запутывалась и тихо казнила

себя за возраст, за поздние роды да за тот злополучный грипп, от которого не

убереглась на восьмом месяце беременности. Особенно за грипп. В нем она

видела главного виновника Генкиных недостатков. Хотя недостатки эти были

не бог весть какими: Генка не выговаривал шипящих и не умел маршировать.

Из года в год учителя физкультуры бились с этой его неспособностью, но

ничего у них не выходило: правую руку он упорно поднимал вместе с правой

ногой, а левую — с левой. Только и всего. Правда, из-за этого его не взяли в

армию, посчитав эту мелочь каким-то редким расстройством вестибулярного

аппарата, но ведь без армии обходится целая половина человечества. А

шипящие в некоторых языках почти совсем не употребляются.

Зато Генка был добрым и работящим парнем. Он мог часами возиться

в огороде,— они жили в деревянном доме на окраине города,— и Агния

Семеновна только диву давалась, откуда там что бралось. Она даже не

заметила того момента, когда их огород стал садом. Лучшим в округе. С

яблонями и вишнями. Раньше Агния Семеновна видела их только у сестры на

Украине.

Когда после десятого класса Генка не сумел поступить в химико-

технологический техникум, это не стало семейной трагедией. В бюро по

трудоустройству им без труда подыскали работу по душе: рабочим

горзеленхоза. Генка с легким сердцем устроился туда, в школе он обожал

ботанику. На маленькую зарплату он просто не обратил тогда внимания.

О деньгах пришлось подумать совсем недавно. Год назад Агния

Семеновна вышла наконец на пенсию, и этот вопрос впервые за многие годы

стал для них немаловажным. Была в этом вопросе и еще одна сторона, менее

заметная и деликатная, но которую оба они сразу почувствовали: дело шло к

тому, что в их маленьком дружном коллективе должен был смениться глава.

Сразу и без раскачки.

И Генка покорно подставил свои не слишком мощные плечи под это

бремя.

С новой работой все решилось неожиданно и просто. На проводины к

ним пришли все сослуживцы Агнии Семеновны, во главе с начальником

лаборатории, где Агния Семеновна работала лаборанткой. И вот, в разгар

застолья, начальник вдруг предложил:

— А почему бы, Семеновна, тебе не создать рабочую династию?

Сейчас эти дела в большом почете! Давай-ка на свое место сына, как

думаешь? Ты ведь сама говорила, что парень маловато получает...