Потом в третьем или четвертом классе, когда, не в силах бороться с
любопытством, он попробовал на вкус папироску «Любительскую», у себя в
ванной — это надо же было додуматься! Но его никогда еще не били ремнем.
Большая Порка проходила по классическим, освященным веками
образцам. Иван Борисович, не владея больше собой, подскочил к сыну,
схватил его за шею и пригнул к своим
коленям. Тонко свистнул узкий ремень, и Борькину левую ягодицу
ожгло почти нестерпимой болью. Потом правую, потом спину...
— Подлец! — хрипел Иван Борисович.—
Мерзкий щенок... Подлый врун... Предатель,
предатель, предатель, пр-редатель!
Борька молчал, а Иван Борисович, красный от гнева и слез, все
заносил и заносил руку для удара.
— Не смей! — цепляясь за его руки, рубашку, живот, кричала
Екатерина Павловна.—
Не смей, Ваня! Изверг проклятый, не смей!
Раза два досталось и ей. Иван Борисович полностью сорвался с
тормозов.
Когда силы внезапно его оставили и он, шатаясь, вышел из кухни в
коридор, а потом в подъезд и на улицу, из раскрытой форточки их окна еще
долго доносился плач и стенания Екатерины Павловны.
А Борька, получив сполна тяжелых отцовских побоев и горячих
материных поцелуев, молча ушел в свою комнату и лег в кровать.
Горячая глухая боль в первые минуты не отпускала тело. Он,
затаившись, лежал. Но постепенно боль стала уходить.
«Вот так, значит, и бьют»,— сказал внутри его незнакомый голос.
Борька вслушался в себя. Самочувствие было в порядке. Даже плакать не
хотелось. «Так вот, значит, и бьют»,— вызвал он опять тот незнакомый голос.
И вдруг, улыбнувшись сухими губами, чуть слышно прошептал: «Эх, Олешка!
А меня, думаешь, не били? Еще как били!» Голос деда Алеши Пешкова
казался тонким и печальным. Жалобным был голос. Борька, вздохнув, опять
прошептал: «Эх, Олешка!..»
Потрепанная, без обложки, книга «Детство» лежала на полке для
учебников. Борька приподнял голову и посмотрел на нее. И вдруг
подумал, что дед Каширин был в сто раз сумасброднее его бати: порол
Алешку вообще ни за что. «Меня хоть за вранье»,— облегченно как-то
подумал он. «А ОН читал?! — пронеслось вдруг в голове.— Когда ее купили?
Кто читал? Мамка? Я ей скажу, пусть он почитает! Пусть почитает! Я скажу
им: пусть я потом буду спортсменом, пусть! Но тогда я пойду где прыгают!
Они же все сами говорят, что я — Сверчок! Ведь говорят же?!» Он
возбужденно перекатился на бок и поправил подушку, лежать на ней было
неудобно. Борька сунул под подушку руку и вытащил оттуда «Двух
капитанов». Он вытащил, но читать не стал. Чувствовал, что это было бы
просто некрасиво. В доме трамтарарам, из-за него, а он бы разлегся себе да
почитывал... Читать лучше всего было после «Времени». Дикторша под
музыку расскажет о погоде, зайдет мамка пожелать спокойной ночи,
поскрипит и успокоится их тахта... И вот тогда он тихонько притащит на
кровать настольную лампу, поставит ее вместо подушки и откроет нужную
страницу. И вернется расквитаться с подлецом Ромашовым.
«ДОБРЫЙ МИР»
— Ты что будешь пить, шиповник или березовый? — негромко
спросил жену Дмитрий Григорьевич.
— Все равно. Что-нибудь мокрое...— Евгения Сергеевна безразлично
пожала плечами, осторожно сняла с головы лисью шапку и стряхнула с нее
растаявший снег. Капли веером рассыпались по полу. Продавщица недовольно
посмотрела сначала на нее, потом на мокрый пол, но промолчала.
— Кошмар какой-то, а не погода,— проворчала Евгения Сергеевна.—
А еще говорят: Средняя Россия, Средняя Россия, здоровый климат... Не снег,
не дождь, а черт знает что. Мокропад какой-то. Январь, называется...
— Бывает,— улыбнулся Дмитрий Григорьевич и в знак солидарности с
женой тоже стряхнул своего «кролика», не снимая, резким потряхиванием
головы вперед и вниз. Шапка свалилась с головы, но он успел ее подхватить.
— Такого снегопада, такого снегопада едва ли помнят здешние места,—
негромко продекламировал он и подмигнул продавщице.
Дмитрий Григорьевич с женой гуляют по маленькому подмосковному
городку уже часа три. Они приехали сюда утром; успели устроиться в
гостиницу и пообедать. А времени всего лишь четыре. Путевка в санаторий у
Евгении Сергеевны с третьего числа, то есть с завтрашнего. Впереди целый
вечер и ночь. По плану, восемь дней они будут жить вместе: Дмитрий
Григорьевич в гостинице, а Евгения Сергеевна в санатории. Потом, в конце
каникул, он улетит домой в Иркутск, а она останется долечиваться. Санаторий
специализированный, женский.
— Вкусим березового,— решает Дмитрий
Григорьевич.— Благодатнейшая влага подмосковных лесов. Мокро,
сладко и полез
но.
Народу в кафетерии не много. Двое мужчин за столом у окна и пять
человек в очереди. Высокий парень в «дутых» сапогах покупает целую прорву
котлет и коржиков. За ним стоят трое маленьких ребятишек, лет по шесть-
семь, две девочки и мальчик; потом полная девочка лет четырнадцати в
черной мокрой шубе; Дмитрий Григорьевич — шестой.
— Как ты думаешь, школа или детсад? —
тихо спрашивает Дмитрий Григорьевич жену,
кивком головы указывая на детей. Спрашивает
просто так, чтобы не молчать.
Евгения Сергеевна молча пожимает плечами.
Ничего необычного в его вопросе нет. Оба они учителя. Она — химии,
— Дмитрию Григорьевичу почему-то нравится называть ее «схимницей»,— а
сам он — литератор, или «русак». Им около тридцати, и детские темы еще не
успели им надоесть.
Одна из девочек в очереди кажется ему очень симпатичной. В красной
курточке и белой пушистой шапке, смуглая и быстроглазая, она стоит к
Дмитрию Григорьевичу боком и, постреливая в его сторону черными
глазками,
скороговоркой выговаривает стоящему рядом мальчишке:
— Ты, Витюля, уходи, понятно? Мы же тебе сказали: у нас денег и так
мало. Нам самим почти не хватит. Вот, смотри! — она разжимает кулак, и
Дмитрий Григорьевич угадывает в нем несколько медяков.
— А я че, я же не прошу! Я же просто...
Мальчишка энергично хлюпает носом и беспокойно оглядывается.
Дмитрий Григорьевич не может удержать удовлетворенной улыбки:
типичнейший представитель среднероссийского пацановьего братства!
Рыжий, голубоглазый, с полными губами и той особой независимостью в
лице, которая разрешает домысливать что угодно: беззаветную отвагу в
рукопашной, дерзкую решительность прыгнуть с зонтиком со второго этажа,
гордую нелюбовь к ябедам,— кому что понравится.
Мальчишка и одет классически: подшитые валенки, короткое серое
пальтишко на двух пуговицах и синяя спортивная шапка-«петушок». Через
плечо его переброшены коньки.
— Ты, Витька, нам тогда покупал, но у тебя тогда много денег было, а
у нас нету,— тоненьким, едва заметно окающим голоском поддержала
подружку вторая девочка.
— Да я знаю,— как бы нехотя ответил Витька и немного отошел от
девочек.
— Ты как тетеньке скажешь, когда покупать будешь? — отвернувшись
от него, громким шепотом спросила у подружки быстроглазая.
— Я скажу: дайте мне, пожалуйста, конфету за пять копеек,— тихим
шепотом ответила та.
— А я — дайте мне, пожалуйста, конфету-
—
карандаш за пять копеек, пожалуйста, красную.— Быстроглазая метнула
взгляд на Дмитрия Григорьевича.
— Вам что, болтушки? — обратилась к девочкам продавщица.
— Дайте мне, пожалуйста...— в один голос заговорили подружки.
Разобравшись, кто первая,— ею, естественно, оказалась смугленькая
— девочки купили два длинных леденца-карандаша и пошли к окну.
Витюля сделал неуверенное движение за ними.
