«И никто другой!» Тэфилис поразительно походил на Мэмфиса — даже одевался похоже — но физическое сходство, казалось, только увеличивало разницу в их характерах. Грациозность, которую она находила привлекательной в Мэмфисе, в Тэфилисе казалась паучьим проворством. Улыбка, которая в Мэмфисе казалось такой прямой и непринужденной, в Тэфилисе была гримасой злорадства, хотя её форма была той же самой. Сбитая с толку, она покачала головой. Могла ли она представить эти качества в Мэмфисе? Неожиданно, это показалось возможным, глядя на его близнеца.

Он снова засмеялся, но в то же время улыбка погасла, как выключенная лампа. «Я знаю, что ты думаешь», — сказал он. «Тебе интересно, как мы можем быть такими разными, мой брат и я. Открою тебе тайну: мы не такие уж разные».

«О?»

«В самом деле. О, он лепечет о любви… и он хорошо играет дурачка — надо отдать ему должное. Но он — глупец. Любовь… Что такое любовь? Это фантом, мода. Никто не знает, что это такое, но она никогда не бывает одинаковой. Что это за разновидность страсти? Мягкотелая страсть, годная только чтобы утешить слабаков. Мэмфис старается поймать это коварное существо, но он никогда не преуспеет в этом, никогда. Все, что он может, это взять какого-нибудь бедолагу, которого поймает, и заставить его выглядеть мило». Тэфилис саркастически фыркнул.

Она попыталась незаметно пройти мимо него, чтобы вернуться в относительную безопасность своих покоев, но он шагнул и загородил ей дорогу, резко вытянул руку и схватил её за плечо.

«Я, с другой стороны, очень хорош в своем ремесле, которое ведёт к главному различию между мной и моим дорогим братом. Я всегда достигаю цели, в то время как он всегда терпит неудачу». Он отпустил её, но руку оставил на ней, трогая её ключицы тонкими пальцами. «Ты хотела бы узнать, какую страсть возделываю я?»

Она судорожно кивнула, боясь говорить.

Он опустил руку и отвернулся. «Ненависть», — сказал он странным мягким голосом. «Самая глубокая страсть, самая упрямая страсть, страсть — которую все понимают». Отходя, он обернулся и взглянул на неё, и на мгновение показалось, что его улыбка — точно такая же, как и у его красавца брата.

«Опять?» — спросил Тэфилис. «Ты — такой упёртый, Брат. Хотел бы я, чтобы у меня было твоё рвение. Конечно, моя работа гораздо проще твоей — это я легко признаю».

Мэмфис проигнорировал насмешку своего брата, отдавая всё своё внимание воспоминаниям Эрриэнжел, выискивая среди прядей памяти верное место, чтобы начать свою следующую попытку.

«А, ну, хорошо», — сказал Тэфилис. «Я верю в тебя… В своём собственном понимании ты не добьёшся успеха, но твои чипы будут продаваться, как всегда — вот, что важно. Скажи мне: когда ты признаешь поражение?»

Мэмфис мельком глянул на коварные черты своего брата и подавил дрожь. Его чувство отвращения к Тэфилису грозило подняться и захлестнуть его, но он его поборол. Как он может надеяться вырастить любовь и веру в Эрриэнжел, когда сам полон ненависти и отчаяния? Он потёр руками лицо и глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

Тэфилис засмеялся.

Ондайн была единственной человеческой особой, когда-либо встреченной Эрриэнжел, которая была бесспорно более красива, чем Эрриэнжел.

Несмотря на всю её изумительную красоту, Ондайн жила так же скромно, как последователь Мёртвого Бога, без друзей и любимых в захудалом и опасном секторе Бо’эмы.

Видимая бедность Ондайн была показной. Ондайн была ведущим сопутствующим портретистом на Дильвермуне, и была им столетия. Сейчас её портреты продавались по таким сказочным ценам, что гипербогачи Дильвермуна были вынуждены заказывать её услуги по одной лишь причине — показать свой статус.

Вследствие этого было неизбежно, что обе они встретятся.

Фактор Ларимоун был высоким, массивным мужчиной; возвышаясь над Эрриэнжел, он казался утёсом из тёмного камня, грозящим упасть на неё. Но когда он говорил с ней, его суровое лицо всегда смягчалось от чувства слепо-принимаемой любви.

«Это важная причина, Эрриэнжел. В этот год… ты уже не ребёнок; ты принимаешь привилегии и ответственность совершеннолетия. Я хочу сделать тебе подходящий подарок».

«Это слишком дорого, Отец. За цену, которую она запросит, ты сможешь арендовать небольшую планету на год». По-правде, ей было неуютно от идеи, что знаменитый портретист заглядывает в её разум, исследует её самые личные мысли, устанавливает сенсоры глубоко в стволе её головного мозга. Обычно только относительно зрелые люди заказывали сопутствующие портреты — люди с сильными личностными свойствами, люди, чей ум с опытом стал богат и необычен. Как Ондайн сможет найти форму её души, когда у самой Эрриэнжел не было ясной идео о том, кто она? Она была слишком молода.

«Что я буду делать с другим миром?» — Ларимоун засмеялся своим резким смехом.

«Думаю, ты что-нибудь придумаешь», — сказала Эрриэнжел.

«Я очень занят», — ответил её полуотец и тень пробежала по его лицу, так быстро, что она почти не заметила её. Странный отклик коснулся её разума, словно у этой тени было какое-то значение, которое она не узнает, пока не будет слишком позно… но тогда её мысли прояснились, словно их протёрли какой-то призрачной рукой.

«Да», — сказала она. «Хорошо».

В тот вечер, когда они встретились, Эрриэнжел была вовсе не уверена, что Ондайн ей понравится. Художница встретила её без заметной теплоты у шлюза безопасности, который вёл в её студию и резиденцию. Жестом она показала телохранителям Эрриэнжел, чтобы они ждали в шлюзе.

«Я не позволяю входить вооруженным существам», — объяснила Ондайн мягким дребезжащим контральто.

Ондайн была женщиной неопределённого возраста, с тем двусмысленным нематериальным светом, которым часто отмечены люди, прожившие многие столетия. Внешне она казалась молоденькой девушкой. Её тело было стройным и угловатым, одетым в неукрашенную рубашку из грубой белой ткани. Какие-то предки, рождённые под ярким солнцем, оставили ей в наследство кожу полированного красного дерева — или, возможно, она просто носила модную краску. Конечно же эта тёмная кожа образовывала резкий контраст со светлым серебром её длинных, заплетённых в косы волос, и совершенное дополнение к густому янтарю её глаз.

Её ничего невыражающее лицо было гармоничным взаимодействием граней — стремительной линии её изогнутых бровей, выступающих скул, сочного рта, высокой спинки её носа.

Эрриэнжел обнаружила, что пялиться, открыв рот, и не может решить, в чём потрясающая красота Ондайн — она казалась слишком нешаблонной, чтобы судить о ней по каким бы то ни было привычным стандартам.

Ондайн улыбнулась, едва заметно, и её жёсткое совершенство потеплело до более человеческой миловидности. «Проходи, дитя», — сказала она.

Эрриэнжел следовала по пятам, вдыхая аромат Ондайн, слабый мускус пустынных цветов и какой-то незнакомой пряности.

В студии Ондайн усадила её под световым люком, через который лился тщательно синтезированный голубоватый свет. Он окутал Эрриэнжел ослепляющей яркостью так, что ей пришлось прищуриться, чтобы увидеть, как Ондайн обходит её кругом, останавливаясь время от времени, голова её вздёрнута в сторону в молчаливом оценивании.

Прошли долгие минуты. Наконец Эрриэнжел потеряла терпение. «На что ты смотришь? Я думала, ты будешь записывать мой разум».

«Записывать? Думаешь, это я делаю?» Художница, показалось, немного развеселилась, что раздосадовало Эрриэнжел.

«Ну, тогда, что ты делаешь?»

«Хочешь, я покажу тебе одну из моих галерей?» Ондайн шагнула вперёд и взяла руку Эрриэнжел — хватка была прохладной и деликатной.

Эрриэнжел позволила подвести себя к закрытой двери, стальной махине, установленной в самом тёмной углу студии.

Ондайн прижала свою ладонь к идентифицирующей пластине и дверь скользнула вверх, в обшивку. Внутри холодного, безжалостного света было больше.

«Мило», — сказал Тэфилис. «Хорошо выбрано, Брат. Я сам едва ли могу ждать — а ты знаешь, как я пресыщен. Но у тебя будут правовые проблемы с Ондайн — попомни моё слово. Она засудит нас».