Мэмфис запрятал ноющую боль братского голоса и сосредоточился на своей работе.

Ондайн провела Эрриэнжел в галерею, маленькую, круглую комнату десяти метров в диаметре. В стене был установлен огромный куш сопутствующих портретов Ондайн, возможно тридцать бесценных полотен.

Художница провела её через комнату к дальней стене, где из витиевато окаймлённого холо-поля хмуро глазел мужчина. «Узнаёшь его?» — спросила Ондайн.

«Нет», — ответила Эрриэнжел. «Кто он?»

Ондайн вздохнула. «Это был Номан Освободитель. Он мёртв уже шесть сотен лет — так говорят. Не уверена, что верю в это».

Эрриэнжел рассмотрела портрет. У Номана было суровое замкнутое лицо, всё в шрамах и морщинах от глубокой по виду старости, но сохранившее ауру мощи и непреклонного стремления. Он был показан по пояс, в чёрной форме без знаков отличия. Позади него, отображённые в искусстно волнообразном расположении окон, располагались сцены его жизни. Несколько из них были сценами сражений: одна — в чёрном пространстве между шеренгами воинов в броне, другая — старинные корабли, мечущиеся по изумрудному морю, третья — во влажных черных джунглях. Одно окно показывало, вероятно, детство Номана — мрачная улица в каком-то Войтауне, вниз по которой катил блестящий хардкар. Из одного из бронированных иллюминаторов кара выглядывал ребёнок с широко раскрытыми глазами. Были там и многотысячный парад, и холодная покинутая пустота с одним шатающимся человеком, и усеянная кратерами поверхность какой-то безвоздушной луны. На вершине изображения был спутанный клубок огромных кристаллических растений, через которые пробирались крохотные Номаны, убивая друг друга в истерии насилия.

Ондайн дотронулась до переключателя в нижней части холо-поля и Номан ожил, его глаза заметались с Ондайн на Эрриэнжел. Картины позади него стали ползать с ужасающим темпом, мельчайшие брызги крови расцвели в глубинах поля.

Номан зафиксировал свой неожиданно ужасный взгляд на Эрриэнжел и она задохнулась. В глубоком пристальном взгляде портрета она увидела холодное, тихое бешенство, несдержанное человечностью.

«Поговори с ним», — сказала Ондайн неожиданно настойчивым голосом. «Он был по-своему великим человеком, хотя так и не заплатил мне».

Горло Эрриэнжел словно замёрзло. Она пыталась придумать вопрос, который не раскрыл бы её недалёкость Ондайн; наконец ей в голову пришла одна из защитных хитростей. «Вам нравится ваш портрет?»

Озлобленный рот слегка дёрнулся, почти улыбнулся, но затем его ужасный взгдял переменил ряд сбивающих с толку выражений: отчаяние, печаль, ужас. Он яростно потряс головой и его тёмные волосы разметали пот блестящими замедленными потоками по заднему фону портрета.

«Нравиться», — сказал он тонким, скрипучим голосом. «Нравиться?»

Замем он открыл рот, гораздо шире, чем смог бы немодифицированный человек, так, что его лицо, за исключением глаз, казалось исчезло позади этого растянутого отверстия.

Он закричал. Звук, казалось, вытянулся и ударил по Эрриэнжел, физически отодвинув её назад. Это был самый омерзительный звук, который она когда-либо слышала, дистиллированная отвратительность, сильные, грязные пальцы, копающиеся в её ушах, ползающие по её рассудку.

Ондайн ударила по выключателю и холополе успокоилось. Эрриэнжел не смогла смотреть на застывшее, перекошенное лицо.

Ондайн обхватила рукой Эрриэнжел. «Было настолько плохо?» — спросила Ондайн. Её плоть, где она касалась Эрриэнжел, имела неестественную гладкую плотность; на ощупь её кожа была как тёплый мрамор, отполированный до блеска.

Эрриэнжел затрепетала, приятно смущённая. «Наверно, нет».

Ондайн отпустила её, прошла несколько шагов в сторону и остановилась перед другим портретом. «Номан скрывает мощное безумство; возможно с моей стороны было жестоко показать его тебе. Судьба его была трудной и разочаровывающей — бесконечное освобождение рабов. Его жизнь была осложнена катастрофической степенью известности. Ничего; вот — более приятный сумасшедший… и стильный к тому же».

Этот портрет также изображал очень старого человека. Там, где пожилой внешний вид Номана, казалось, происходил из безразличия, древность этого человека была показана триумфально, как знак успеха, словно он жил со времен настолько древних, что достижение огромного возраста было выдающимся мастерством. Экстравагантные морщинки покрывали каждый квадратный сантиметр его кожи, увядший и сухой ландшафт, на котором господствующее положение занимали большие пурпурные глаза, сверкающие энергией не от мира сего. Странно, его рот был широкий и красный — рот гораздо более молодого человека. Он носил скрученную кепку из зелёного камнешёлка; его огромные узловатые руки, казалось, вцепились в нижнюю часть холополя, словно он мог в любой момент выскочить в реальность Эрриэнжел. Позади него сотня крохотных, в форме бриллианта, окон сплетались в движении, каждое показывало разную крошечную сцену. Прежде, чем Эрриэнжел смогла наклониться достаточно близко, чтобы увидеть, какие события показывались в этих крошечных окнах, Ондайн щёлкнула по выключателю и старик казалось бросился к ней, резко придвинув свое лицо к её, широкая улыбка подёрнула его несоответственно молодой рот.

«Ха!» — воскликнул он радостно. «Что это, моя прекрасная Ондайн? Клиент для ножа Лудильщика Плоти, а? А?»

Эрриэнжел отпрянула, хотя вовсе не обнаружила угрозы в холодном, сильном голосе Лудильщика Плоти.

Ондайн улыбнулась и покачала головой. «Нет, думаю, её красота в настоящее время удовлетворительна для неё».

Изображение старика отодвинулось в плоскость холополя и приняло презрительную позу. «Как вульгарно», — сказал он.

Ондайн выключила его и перешла к следующему портрету: мех, по форме походящий на одного из чёрных лордов мира Джа. Его деяния были увековечены позади него в угловатых разрядах молнии, и эти зигзагообразные окна были заполнены примитивно нарисованными фигурами людей и животных, которые казалось совершали мифическое действо.

Рядом с мехом была одна из недолговечных разумных со Снега, похожая на человека, кроме вытянутого тела и больших треснуто-хрустальных глаз. Позади неё находился мутировавший человеческий ребёнок, покрытый чещуёй пластинок плотного, мерцающего хитина, который радостно скалился безгубым ртом.

Ондай больше не вызывала свои портреты к жизни. Она медленно двигалась вокруг периметра галереи, по-видимому забыв об Эрриэнжел, которая следовала за ней в тумане смущения и интриги.

«Тебе придётся остаться здесь на месяц или два», — сказала Ондайн. «Я требую по крайней мере этой обязанности от моих объектов».

Точка обзора изменилась и закружилась прочь от Эрриэнжел. Она крутилась вокруг двух женщин так, что портреты проплывали мимо во всём своём восхитительном разнообразии, пока две стройные фигуры не показались стоящими в вихре полупроблесков лиц, цвет и выражение слились в поток людей, бесконечно богатый, бесконечно разнообразный.

«О, очень славно», — сказал Тэфилис. «Полагаешь, портрет Ондайн всё ещё где-нибудь существует? Вот классная идея: каким-то образом мы получили доступ к портрету, установили его в жилище твоей девушки… и смотрим, как расцветает любовь. Это — твой единственный шанс, Брат». Он рассмеялся своим неприятным смехом.

Эрриэнжел провела часы, окружённая рубиново-мерцающими линзами холокамер Ондайн, ощущая на затылке тяжёлый, холодный вес возбудителя коры головного мозга. Возбудитель искривлял её лицо в миллионе различных выражений, в то время, как её мысли оставались в прохладной отстранённости. Она нашла это очень странным ощущением, но оно предоставляло ей время, чтобы смотреть на Ондайн.

Ондайн передвигалась по студии с неизменной грацией, всегда невозмутимая, всегда элегантная, всегда прекрасная несамосознающимся стилем, который Эрриэнжел находила очаровательным. Все её друзья, которые могли заявить о большой красоте, казалось ставили эту красоту в центр своих жизней так что при каждом взгляде их глаза говорили: Я знаю — ты видишь меня.