Леон мучительно подавлял в себе желание упасть перед Амзой на колени и согревать ее лицо и руки своим дыханием, временами ему казалось, что ее длинные ресницы дрожат, и она вот-вот откроет глаза, глубоко вздохнет и улыбнется, он боялся упустить этот момент и все смотрел на нее, но разум подсказывал: так не бывает. «Почему не бывает? Матерь божья, сотвори чудо — верни мне ее!..».
Мать Амзы, приехавшая из Апсилии, и старая знахарка Шкуакуа с расцарапанными в кровь лицами совершенно обессилели и охрипли от плача. Время от времени то одна, то другая вскрикивала сиплым голосом и начинала причитать. К ним присоединялись другие женщины, и тогда храм оглашался громкими стенаниями. Архиепископ Епифан, взмахивая кадильницей, читал заупокойную. Службу он вел на не всем абазгам понятном греческом языке, но скорбь людская не нуждается в переводе. Абазги крестились, вздыхали, жалели рано угасшую Амзу, многие знали, что она невеста правителя, и сочувствовали его горю. Но что значило их сочувствие перед неизмеримой болью Леона! Он едва стоял. Застрявший в горле ком мешал ему дышать. Благовонный дымок ладана из кадильницы усиливал чувство невосполнимой утраты; он понимал слова молитвы, и они приводили его в исступление. Епифан протяжным речитативом выговаривал:
— Святая Матерь божья, будь ходатаицей перед сыном твоим за рабу божью, непорочную деву Амзу, мученически смерть принявшую по наущению диавола-а! В день судный будь заступницей ей перед сыном твоим и вседержа-а-те-лем. Господь всемилостивы-ы-й, прими и упокой душу новопреставленной рабы твоей. Ам-и-и-нь!..
Гуда и Богумил отстали от обезумевшего от горя и жажды мщения старого камарита. Ахра и остальные воины, сопровождавшие Леона, тем более не могли поспеть за ним на своих вконец измученных лошадях. Пока они искали им замену, Дадын, а за ним Гуда и Богумил, ускакали далеко. Как ни торопился Ахра с людьми, но опоздал. Богумила и Гуду он встретил возвращающимися. Оба были пешими. К бокам их лошадей были привязаны длинные шесты, переплетенные скрученными лозами лещины и покрытые папоротником. На вьючных носилках лежал Дадын. Старик истекал кровью; он весь был изрезан мечами, истыкан копьями и стрелами. Дигуа не дал себя застать врасплох. Его родичи потерявшего осторожность Дадына сразили из засады, не дав грозному старику подняться с убитой лошади и взяться за меч. Не добили они его лишь потому, что этому помешали подоспевшие Гуда и Богумил. При виде их родичи Дигуа шмыгнули в лес, полагая, что за побратимами едут другие дадыновцы.
— Жив? — тревожно спросил Ахра.
— Исходит душа из тела, — ответил Богумил.
Мрачный тон его слов заставил сердца молодых абазгов тревожно сжаться. Недаром говорят в народе: беда одна не ходит.
КЕЛЕВСИС[47]ИМПЕРАТОРА
Жалую звание архонта Абазгии тебе и сыновьям твоим и будущим потомкам навеки. Византийский император Лев III.
1
С приездом Леона из Константинополя Федор отошел в тень, а вместе с ним — Дигуа, род которого издавна был близок правителям; его постепенно оттеснил более умный и деятельный Дадын, начавший набирать силу еще при покойном Константине. Больше всех был недоволен этим Сияс. В Анакопии не было тайной то, что сын Дигуа близок к Федору. Все думали: раз при Константине был Дигуа, то при Федоре должен быть Сияс. Такая преемственность считалась в порядке вещей. Сияс, будучи старше и опытнее Федора, сумел сделаться для него необходимым человеком. Леон не видел в этом плохого. Занятый делами по укреплению Абазгии, он мало внимания уделял Федору. Лишь в редкие вечера они встречались у отцовского очага. Оба любили эти встречи. После женитьбы Федор быстро возмужал, стал интересоваться делами Абазгии. Леон не скрывал их. Желая видеть в младшем брате соправителя, он посвящал его в свои заботы. Как-то в разговоре с Федором у очага Леон сказал:
— По Апсилии и Абазгии две наши подставы для смены лошадей будут. Так мы с Мирианом .договорились. Завтра пошлю Дадына у реки Келасури первую подставу ставить. Вторая будет на полпути к нам, у реки Гумисты.
— У тебя всюду Дадын. Будто и нет больше людей, кому поручать дела можно, — оказал Федор.
Леон не удивился словам брата: знал от кого они исходят.
— Дадын помогает мне в делах, как отцу помогал. Верный человек.
— Что верный, не сомневаюсь, да только наш архиепископ, должно быть, уже донес святейшему патриарху в Константинополь о том, что камарит Дадын у тебя в почете. Поберегся бы.
— Что было, то прошло. Теперь Дадын не трогает ромейских купцов, — сказал Леон. Про себя же подумал: «Происки Дигуа».
О соперничестве Дигуа и Дадына Леон знал, но это его не заботило, а скорее забавляло, потому что оба стремились занять место поближе к правителю, а это для Абазгии он считал не опасно. Другое дело цандрипшские дадалы — Мидас и его сын Гобар. Они кичатся древностью своего рода, связанного с ромеями, один из которых — Филипп — был правителем Абазгии до свержения его первым правителем абазгов Опситом. В Анакопию оба избегают приезжать; Леон видел их лишь однажды, когда хоронили его отца Константина. Ныне цандрипшские дадалы окружили себя ромеями, с аланами заигрывают. А недавно Мидас в Константинополь ездил, в Палатии околачивался, с блюстителем священной опочивальни Зеноном встречался. В тайном донесении Деметрия сквозила тревога. Пора было что-то предпринять, но Леон все еще не решался разметать цандрипшское осиное гнездо — искал повода...
Иногда братья шли на женскую половину; молодая жена Федора гостеприимно встречала Леона. Отослав женщин, обучавших ее языку и обычаям абазгов, она храбро обращалась к нему с заранее заученными фразами и сама же смеялась своему неловкому произношению. Стрельнув лукаво в правителя янтарными глазами, Хибла радушно приглашала его х столу, и пока братья ели, развлекала их пением. Хибла пела, как принято на Востоке, сидя на кошме со скрещенными ногами, запрокинув голову, с полузакрытыми глазами. Голос ее удивлял: он звучал то низко, почти по-мужски, то взвивался флейтой. В протяжных хазарских песнях и звоне бубна слышалось дыхание степного простора с его гонимыми ветрами волнами ковыля, табунами диких лошадей, застывшими в небе башнями облаков. Переливчатая мелодия вилась то как дым над костром степняка, то вдруг жаворонком звенела в поднебесье. Хазарская песня завораживала так же, как завораживает говор горного ручья, ищущего дорогу среди обомшелых камней. «Колдовство, — думал Леон. — Хороша хазарка, не ошиблись в выборе жены для брата. Любит он ее, а что она по-нашему плохо говорит, так научится».
А песня летела из окна к звездному шатру, раскинувшему сверкающий полог над Анакопией. Дозорный на башне, заслышав песню, замирал, прислушивался, потом суеверно крестился. Чудилась ему в песне ненавистной хазарки мольба к своим загадочным богам. О чем просит их хазарка? Хибла пела, а сама сквозь полусомкнутые веки смотрела на Леона.
— О чем твоя песня, Хибла? — спросил Леон.
Хазарка прикрыла веками вспыхнувший в ее глазах желтый огонек, потом рассмеялась и объяснила:
— Мой отец, великий каган хазар, отдавая меня в жены абазгскому царевичу, повелел мне родить богатыря, который прославит Абазгию.
— Да сбудется воля великого кагана, — сказал Леон.
И опять загадочный огонь сверкнул в глазах хазарки.
Смерть Амзы черной тенью легла между братьями. Леон был уверен: Федор к этому не причастен, но то, что он благоволил Сиясу и по наущению того, как мнилось ему, настраивал его против Дадына, породило в нем холодок отчуждения к брату. Федор тяготился этим. В Леоне проявлялись властность и нетерпимость, чего раньше за ним не замечалось. Федор объяснял себе это не столько смертью Амзы, сколько надвигающимися событиями, и был отчасти прав.
2
День и ночь дымили печи для обжига извести, разноголосо скрипели низкие повозки на маленьких колесах, доставляя в Анакопию камень, зерно, корм для скота; кое-где подновлялись крепостные стены, вдоль них вырубались подросшие деревья и кустарники, чтобы не только враг — мышь не подобралась незамеченной; очищались и наполнялись водоемы. Леон сам лазил в потайной колодец проверять выход из цитадели в ущелье Апсары — не завалило ли ходы, достаточно ли воды для гарнизона в случае осады?
