На заре мы взяли сани и помчались в Сердоболь, пересекая озеро напрямик. Лед был синего цвета, наружная кора часто проваливалась, и лишь благодаря относительной крепости матерого льда мы не нырнули в воду. На одном повороте сани перевернулись, и мы оба вылетели на снег.

В Сердоболе пришлось расставаться. Оставалось всего несколько часов по накатанной дороге, но Ладога таяла под лучами весеннего солнца, ямщик отказывался ждать, и задержка вызывала опоздание на несколько суток.

Мои мечты рухнули.

И все-таки я глубоко обязан этой чудной семье. Они вернули мне радость жизни. Своим соприкосновением они придали мне то, чего мне недоставало: необходимый светский лоск, веру в свое счастье и уверенность в себе. Высокая оценка со стороны родителей привлекла ко мне общее внимание. Меня заметили, со всех сторон я стал встречать знаки внимания, все двери отворились передо мною.

Как ни странно, моя романтическая поездка придала мне еще больший интерес. Не так ли расклеванное яблоко сразу же находит себе любителей. Не так ли чудная девушка, идеал любви и красоты, встречает себе оценку лишь после падения… Но нет, между нами не было ни тени того, что могло бы разрушить создавшееся очарование!

И в мыслях я не допускал скотского чувства без любви, ни измены моей будущей, еще неизвестной невесте. Нет, лучше смерть с высоким идеалом в груди… И тем не менее все чаще и чаще приходила мне на ум обманчивая мысль: «А что, если святой, безгрешной любви не существует вовсе?

Что, если это только плод утонченного чувства, подогреваемого поэтами и романистами для увлечения пылких юношей и сентиментальных девушек?

Не пора ли, наконец, покончить со всеми этими бесплодными порывами и перейти к трезвому взгляду на жизнь, прикрывая животные чувства и холодный расчет определенными, установленными жизнью, формами?

Не пора ли капитулировать и спустить свое незапятнанное знамя?»

С выходом в гвардию я должен был приобрести себе коня.

Сначала мне не повезло: ни первая моя лошадь, ни вторая не оказались подходящими, и я вынужден был продать их за бесценок. Но вот однажды берейтер[56] Крейтнер, бывший лейб-гусар, которому я поручил подыскать мне коня, встретил меня словами: «Ваше высокоблагородие, я нашел для вас отличную лошадь! Хотите взглянуть?»

Два рейткнехта[57] ввели под уздцы бодрого гнедого жеребца, который при входе приосанился, окинул присутствующих огненным взглядом и огласил манеж звонким ржанием.

Одного взгляда было достаточно, чтоб оценить все его достоинства… Стальные ноги, безукоризненный постав конечностей. Могучая грудь, плечо, подпруга. Гордая шея, спокойный взгляд умных и ясных глаз.

– Цена коню – 600 рублей. Как раз сколько вы ассигновали! Это была именно та сумма, которую уделила мне на покупку лошади из своего крошечного наследства моя милая тетя Лизоня.

– Его продает адъютант лейб-гвардии 3-го стрелкового батальона поручик Лытиков. Он атлет, борец, но справиться с жеребцом не умеет; каждый раз лошадь выносит его из строя. Едем сейчас же к его даме сердца, это ее подарок. Она все время дарит ему лошадей и все, что ему захочется…

– Я подарила ему эту лошадь, – подтвердила дама, – он может распоряжаться ею, как хочет.

Перед нами стояла женщина, еще красивая, еще цветущая, но уже в периоде увядания.

– Пойдемте, – сказала она. Огромная, богато обставленная квартира была пуста, и на лице хозяйки лежала тень бесцельного существования.

В полумраке будуара, над широкой, богато убранной тахтой висела огромная картина, изображавшая обнаженную женщину, окруженную амурами.

Хозяйка расположилась на софе, а нам указала на стоявшие перед ней пуфы.

– Вы знаете, он никак не может найти себе подходящей лошади… Это уже третья… Деньги отдайте ему, – и она вздохнула, – скажите, что я ждала его вчера и сегодня, а он все еще не едет. Скажите, что мне очень нужно его видеть.

– Она чертовски богата, – шепнул мне Крейтнер, когда мы вышли. – Наверное, будет искать ему новую лошадь. Едем к нему на квартиру.

Поднимаясь по лестнице, мы услышали в дверях веселый мужской голос, прерываемый серебристым женским смехом. Нам тотчас отворили дверь две молоденькие девушки. За ними стоял высокий, стройный молодой офицер, который сразу же вышел нам навстречу.

– Хорошо, вы можете оставить себе лошадь, – сказал он, кладя деньги в карман. Сейчас я принесу аттестат.

«Завод вдовы Шуриновой, жеребец Ломбард, сын Хромого Свирепого и (следовал длинный ряд имен)… родился в…» (ему было шесть лет).

– Я вам выезжу его в четыре недели, – говорил Крейтнер на улице, – будет ходить как овечка.

– Ваше высокоблагородие! Завтра выводка, требуют имя и завод вашего коня, – говорил мне мой вестовой. – Извольте записать мне на бумажке.

Имя!.. – Тысяча имен вертелось в моей голове…: Баярд, Барон, Буян… – только не Ломбард, это пахнет и деньгами, и слезами. Не надо ни то, ни другое!.. Как отыскать ему имя, которое соответствовало бы его достоинствам и моей любви к благородному животному?

– Хорошо, я пришлю завтра утром.

Но за хлопотами этого не пришлось сделать. Началась выводка: «Гвардейского стрелкового артиллерийского дивизиона… Капитана Демидова конь Казбек; завода неизвестного. Поручика Беляева жеребец Дорогой, завода Шуриновой…»

Два дюжих рейткнехта с трудом сдерживают под уздцы коня, который танцует мимо начальства, раздувая ноздри и выпустив хвост пером.

Солдаты сами дали ему имя, которое от души выражает их оценку животного и в то же время искреннюю симпатию к его хозяину… Дорогой! Но это звучит как будто слишком холодно, этим не все сказано… Надо бы окрестить его каким-нибудь звучным названием, которое отражало бы все его совершенства и мои чувства к моему будущему другу и товарищу.

– Оседлали коня?

– Так точно. Извольте взглянуть! Пригнал все, как на парад.

– О-го-го, Васька! Давай попробуем прокатиться на Марсово поле… О, ты мой славный! Ну стой же! Постой спокойно, я мигом вскочу. Чудный мой Васенька!

Васька, Васька, так он и остался Васькой.

…Однажды – это было пасмурной осенью… Нежданно-негаданно прохватил его жестокий сквозняк, и он схватил воспаление легких. 42 градуса. Максимум конского жара! Мы достали для него две пары шерстяных чулок, закутали попонами. Доктор вливал в рот лекарство и молча качал головою. Но вот мимо провели лошадь. Неожиданно он поднял голову и приветствовал ее громким ржанием.

– Уже конец подходит, – говорит конюх, отирая слезы, – а нрава не бросает!

Но он выздоровел… Милый мой Васенька! Я берег его, как сырое яичко, он все еще задыхался временами. Но когда прошло лето, снова вернулись его силы, и он стал хоть куда.

«Золото купит четыре жены, конь же лихой не имеет цены!» – этот лермонтовский стих невольно повторяет каждый, садясь на любимого скакуна.

– Ваше высокоблагородие, надо бы его выхолостить, – повторял мне всякий раз по моем возвращении конюх, – несдобровать вам, вишь ты каков! То на дыбах ходит, то рвется в поле… Разобьет он вам голову!

– Нет, нет, раньше я искалечу себя самого. У нас с ним одно сердце. Он знает, когда можно что-нибудь выкинуть, а когда нельзя, ходит как овечка.

Первый раз, когда меня назначили командовать пешим строем, при первом же ударе барабана он вылетел как стрела, и остановить его удалось, лишь когда я свернул в снежный сугроб; но и тут сперва он взял барьер и остановился как вкопанный, лишь попав на обледенелый тротуар, мордой к стене. Не раз он становился на дыбы совершенно отвесно и шел дальше на задних ногах, пока однажды, попятившись, не упал на спину. К счастью, я только что соскочил с него в эту минуту. Но когда он поднялся, вдруг присмирел и стал задумчив.