беспокойно, будто боялась какой-то неожиданности. Казалось, ступила на

кладь, которую не знала, как перейти...

Тут все было так не похоже на ее родной угол: и прямая, внушительная

печь, и особенные, с хитро вырезанными спинками, крашеные скамьи, и

строгие боги, и холодная картина за стеклом - зеленые горы и желтые

церкви, и странный запах, приторный, душный, который не заглушался даже

запахом жаркого. Она уже видела эту комнату несколько раз - приходила

наниматься на работу, приносила мешок из-под одолженного жита, и каждый

раз ощущала она этот приторный запах, каждый раз овладевала ею тут

робость, угнетало что-то и хотелось скорее выбраться на улицу, на свободу.

Может, в этом виноваты были только неприятные воспоминания, но и

теперь, хотя она вступала сюда хозяйкой, робость, угнетенность снова

одолели ее.

Ганна заметила, что и другие входившие в хату "с ее руки" тоже

притихли, подолгу крестились.

- Заходите, заходите, люди добрые, - суетился, тряс сухой головкой

Глушак. - Свитки вот тут повесить можно, на крючки. Или вот на лавку

кладите..

- Возле печки, на полати, можно, - помогала Глушачиха. - Кладите,

кладите ..

- И не топчитесь, как в гостях. Давайте туда, к столам прямо!..

Заходите, садитесь... Все уже давно готово..

Идите...

- Ага, заходите и садитесь. Где кому лучше, сподручней ..

Но люди не шли, топтались у двери, возле стены, словно ждали особой

команды или почина какой-нибудь смелой головы.

- Садитесь, пока просят, - заговорил вдруг не замеченный в общей суете

Дубодел, стоявший у окна. Он встал, расставив циркулем тонкие ноги,

щуплый, горбоносый, в военной гимнастерке, окинул мутными глазами гостей

и, как в президиум, уверенно пошел за стоя. Все молча следили за ним:

начальство.

- А то, может, горелка уже усохла, - сразу поддержал его Евхим. - Ну,

чего стала, все равно как в гостях, - захохотал, толкнул он под локоть

Ганну.

- Правда, будьте все как дома! - запела Глушачиха. - Вот смотрите, как

Андрейка, - кивнула она в сторону Кряворотого.

- Словом, берите пример с власти! - бросил старый Глушак - Идите же,

сваток и сватьюшка, к детям своим.

- Овца к ягнятам, а курочка к курчатам, - вставила Сорока.

Мачеха и Ганнин отец послушно полезли за стол, за которым уже

усаживались в углу рядом с Криворотым Евхим и Ганна. Проводив их немного

будто под охраной, усадив Сороку и Прокопа, старый Глушак острым взглядом

коршуна окинул остальных: люди уже не топтались у двери, расходились,

рассаживались по скамейкам.

Ганна сидела в углу все с той же робостью и настороженностью, которые

не исчезали, не отступали, сидела почти не шевелясь, неподвижная и прямая,

словно окаменевшая, смотрела перед собой. И так же неподвижно лежали на

коленях ее руки От чрезмерного напряжения, неловкой позы, от неподвижности

ощущалась в теле усталость, но она терпела, держалась так, как, учили ее,

надо было держаться в гостях. Тут, в чужой хате, в царстве строгого

Глушака, почему-то особенно сильно чувствовалась нерушимая власть обычаев

и законов.

Удивительно, какие все тут были тихие, степенные - не только не

кричали, но даже почти не говорили вслух, перешептывались или чаще

молчали. Один Дубодел держался свободно, - отвалившись на спинку скамьи,

засунув руки в карманы штанов, он поглядывал на Ганну так, что ей

становилось неловко. Она обрадовалась, когда он отвернулся, перевел взгляд

на гостей.

- А ты, Глушак, не промах!.. - сказал Дубодел, не глядя на Евхима. -

Девка - с перцем!

- Кто? Моя?.. С перцем - угадал! - Ганна услышала Евхимов смех. - Глаз

у тебя - с первого взгляда заметил!..

- Заметил! Как гляну - насквозь вижу, что к чему!..

Разговор на этом прервался, так как подошел Евхимоз отец с бутылкой

стал наливать горелку молодым После Ганны Глушак хотел наполнить стакан

Дубоделу, но тот взял бутылку, посмотрел на фабричную наклейку, поморщился.

- Ты что мне, батько, эту, городскую? Все равно как антилигенту -

уполномоченному какому-нибудь... - Он чувствовал, что все следят за ним, и

уже говорил будто не одному Глушаку. - Ты мне - домашней, куреневского

производства! Простой мне - как всему народу!..

Дубодел повел взглядом по людям, как бы ожидая одобрения. За столом

одобрительно зашумели:

- Налей ему! "Кустовки" куреневской!

- Свой человек! По-простому!..

Дубодел улучил момент, когда шум утих, крикнул осторожному Глушаку,

который стоял, не зная, что делать:

- Не бойся! Шабете не доложу!

Грянул хохот. Евхим, смеясь, проговорил:

- Дайте, тато! Не бойтесь! Слышали же - говорит, что не донесет в

милицию!

5

Еще до того, как Глушак успел налить всем, Дубодел поднялся, расправил

гимнастерку под поясом, солидно покашлял в кулак. Евхим крикнул:

- Тихо! Власть хочет говорить!

- Граждане деревни Курени! - начал Дубодел, выдержав надлежащую паузу.

- На данном этапе, когда мы собрались тут, у дядьки Глушака, и сидим за

столом, а также тут сидят молодые, которые вступают тем самым в совместную

жизнь, - Евхим Глушак и его невеста, а теперь уже, можно сказать, его

законная жена, - хотя они и венчались в церкви, а не регистрировались в

сельсовете, как это рекомендует советская власть и большевистская партия

всем сознательным элементам... На данном этапе советская власть и партия

призывают всех крестьян, которые своим мозолем трудятся на земле,

организовываться в кооперативы, а также, которые могут, и в коммуну -

чтобы, значит, обобществить все вместе - землю, и лошадей, и кур, и все

прочее, как в Водовичах. А тех, кто еще не вступил и честно трудится на

своей земле сам, советская власть и партия призывают так же работать и

дальше и платить в срок налоги, не ждать, как некоторые, напоминания и

пени...

Высказав свою декларацию, которую гости слушали кто с почтительным, а

кто с терпеливым вниманием, Дубодел передохнул и вернулся снова к молодым:

- А потому от имени Олешницкого сельсовета Юровичской волости желаю

нашим молодым - Глушаку Евхиму и его невесте, а теперь жене Глушак Ганне,

чтоб здоровы были и жили дружно и в достатке, как надлежит по советскому

закону! - Он хотел еще что-то сказать, но мысль, видно, ускользнула, и он

вдруг крикнул: - Одним словом - горько!

За столами охотно закричали вслед за ним, и Ганна шевельнулась,

послушно встала.

- Чтоб жилось и чтоб велось! - не преминула вставить Сорока.

Старому Глушаку не понравились ни речь, в которой были неприятные,

особенно в такой день, напоминания о налоге и коммуне, ни то, что чужой

человек влез, нарушил законный порядок за столом, оттолкнул его, хозяина,

в сторону, - но он заставил себя смолчать, ничем не выдал своего

неудовольствия. Черт его побери, Криворотого этого: какой он ни есть, а

все же власть.

Рассудив так, Глушак даже подошел к углу, где сидел Дубодел, похвалил:

- Умный ты человек, Андрейко! Как сказал, заслушаться можно! Чисто

Калинин!

- Калинин далеко, а он близко, наш! - отозвалась Сорока, протягивая

чарку к Дубоделу.

- Калинин хоть и далеко, да - голова! Над всем народом - голова!

Всесоюзный староста!

- И ты, Андрейко, голова!

- Всем головам голова!

Дубодел не стал спорить: мутным, тяжелым взглядом повел по лицам

гостей, задержался на Ганне. Глушак подлил ему в стакан, сказал, обращаясь

ко всем:

- Тут сидит в гостях наша советская власть. Андреико; товарищ Дубодел,

- наш олешницкий Калинин... Так чтоб он был жив и здоров!