подружки украшали лентами уздечку, шлею, дугу, он положил на телегу
лучшего мурожного сена, которое приготовил заранее, старательно застлал
его рядном.
Он собирался запрягать коней, когда из хаты пришел Хведька.
- Вас мама зовет...
Чернушка потрогал хомут, неохотно зашагал к крыльцу.
В хате было несколько женщин, девушки, Ганнины дружки и подруги.
Женщины хлопотали вместе с мачехой возле печи, возле столов с горелкой и
едой, девушки в углу около двери шептались о чем-то. Ганна стояла с ними.
Мачеха, как только увидела Чернушку, с озабоченным видом отвела его в
угол к окну, сказала тихо, рассудительно:
- Молодую одевать пора...
- Пора так пора... - Чернушка вздохнул.
- Пора. - Мачеха ближе наклонилась к нему и, понизив голос, сказала: -
А сам - что наденешь?
- Что есть, то и надену. Был же вчера в чем-то...
- Был!.. В рваных штанах!.. Латка на латке!..
- С латками так с латками. Велика беда. Не жених, грец его...
- Не жених-то не жених! Так ведь невеста - дитя твое!
Невестин отец! Не чужой, чтоб лишь бы как, чтоб как есть - нищим - к
жениху выйти!.. Вчера - еще ничего, свои были!
Голяки такие же! А тут - сойдутся со всего света! Да и жених какой!
Богатей первый!
- Богатей, богатей! А что он - чужой, не знает, сколько у меня
капиталу! И то еще - пускай спасибо скажет, что угощенье собрал!
Мачеха нетерпеливо, искоса повела взглядом - никто чужой, кажется, не
слушает их, а все-таки зашептала тихо.
Осторожность никогда не повредит.
- Угощенье угощеньем, а только глаза не зальешь! Все разглядят и
осудят!.. Одеться надо - чтоб не стыдно было перед Глушаками стоять! И
сидеть ведь вместе с ними придется! .. Я, наверное, у Химы попрошу - у нее
кофта есть синяя, с пелериной... - Мачеха собралась уходить - А ты бы к
Грибку сбегал, пока суд да дело. Штаны у него хорошие. Со службы которые
принес.
- Мне и в своих не плохо. А кому не нравится, пусть не смотрит!
- Тебе-то, может, и не плохо, так дочери-то как? - Мачеха бросила
взгляд на Ганну, которая подошла, чтобы послушать, о чем говорят родители.
Думала, Ганна поддержит, но та - хоть бы слово. - Мне как? Перед людскими
глазами!
Смотреть будут, разглядят, что было и чего не было. Лишь бы дал повод,
осмеют! Голое тело, мол, латками прикрыл!
А еще к богатым лезет, мол!
- Пусть смеются, кому хочется! А мне - все равно!
- Вот голова! Как дитя! - потеряв остатки терпения, вскипела мачеха. -
Дитя и то додумалось бы!
- Знаешь что, - вскипел и отец. Он заговорил так громко, что женщины и
девчата притихли, стали удивленно слушать Хочешь к Химе идти, так иди, а
меня - не трогай! И так - черт душу скребет! Не до штанов, проклятых, чтоб
они сгорели! Тут на душе такое, а она, грец его, штаны, латки!..
Иди, если хочешь!
Мачеха оглянулась, перехватила взгляды женщин, сказала Тимоху как можно
спокойнее:
- Мне - что? Я - о тебе. Чтоб тебе лучше было!.. А не хочешь - не надо!
Она стукнула дверью. Отец от души плюнул, сделал вид, что ищет что-то
на черном, чисто выскобленном, вымытом подоконнике возле полатей, сказал
Ганне, как бы оправдываясь:
- "У Грибка возьми"! Будто на чужбине, будто никто не знает, какие
штаны у меня, какие у Грибка! Те штаны кто только не носил: может,
полсотни свадеб справили в них!
Чуть не каждый жених в Грибковых штанах женится! - Он покрутил в руках
свои праздничные штаны. - /Какие есть, такие есть, зато не чужие...
Ганна, задумчивая, серьезная, отозвалась:
- Дырка у них на заплате, на коленях... Дайте зашью.
- Ты бы сказала, чтоб самую наряжали. Вот-вот приехать могут!
- Управлюсь!
Она взяла штаны, присела на высоких полатях, застланных новым рядном,
под которым немало было разного тряпья, начала привычно работать иглой.
Штаны были не то серые, не то желтые: их хотели как-то подновить,
покрасили, но краска оказалась с фокусами, взялась неровно, а заплаты
выкрасила совсем по-иному, в цвет зрелой луковицы! Чернушка будто и не
видел этого знака сваей бедности, - с печалью, любовно смотрел на дочь, на
ее руких на черные волосы, смугловатый лоб. Когда Ганна подала ему штаны,
он почувствовал, как некстати набегают на глаза слезы, едва сдержался.
- Ну вот, перехожу как-нибудь! Зато в своих!..
Мачеха вернулась от соседки обрадованная, с кофтой, но, увидев
Чернушку, обиженно нахмурилась, отвернулась, - Должно быть, не хотела
простить его упрямства. Отец тоже, видно, не хотел признать своей вины..
- Матко, молодую пора наряжать, - сказала старая Аздоля, хлопотавшая у
печи.
- Знаю сама, что пора! - Мачеха, не глядя на мужа, положила кофту на
полати, приказала Ганне садиться на лавку.
Все, кто был в хате, женщины, девушки окружили Ганну:
одни - чтобы помочь мачехе, другие - подружки - чтобы сделать то, что
надлежит им, третьи - чтобы посмотреть, как невесту наряжать будут. Такое
ведь событие!..
Чернушка робко подался к двери. Заметил ка печи Хведьку, который тоже
притих, навострил глазки, хмуро кивнул головой: слезай!
Взяв малыша за руку, отец рванул щеколду и скрылся в сенях...
Он вышел на крыльцо - кони уже были запряжены, мокрый ветер шевелил
ленты на уздечках, на дуге. Чернушка постоял растерянно, держа в руке
забытые штаны, поплелся обратно в сени. В сенях он умылся, перешел в
кладовку, помазал салом волосы, чтобы лучше лежали, переоделся в крашеные,
пятнистые штаны, вдруг, обессилев, опустился на бочонок. Неизвестно,
сколько сидел бы так, если бы Хведьке не надоело это и малыш не потянул
его за рукав. Чернушка встрепенулся. Когда он снова вошел в хату, Ганна
уже стояла с заплетенными косами, в новой атласной кофточке, в красной с
зелеными клеточками юбке, в красных ботинкахполусапожках.
Чернушка взглянул - Ганна в венке, фата спадает до пола, легкая, будто
невесомая. Над белой атласной кофточкой, в обрамлении фаты так чудесно
выглядит смуглое ее лицо, дужки бровей, влажные, как зрелые вишни утром,
глаза. "И вся она - как вишня! Как цветок вишневый!.." - подумал Чернушка,
чувствуя, что душу сдавила великая тоска.
Венок, фата. Увидев дочь в таком наряде, он, как никогда раньше,
почувствовал беду. Нет, он не только почувствовал, он, казалось, увидел
эту беду - в венке, в фате, грозную, страшную. Им снова овладела слабость,
так, что едва хватило силы, чтобы поднять руку, стереть с глаз что-то
мокрое, туманящее. Он оторвал взгляд от Ганны, стал ходить по хате, лишь
бы двигаться, лишь бы не думать, не глядеть на дочь в венке, в фате...
Все, что он видел, что чувствовал, отзывалось в нем тоскою. Несколько
раз вбегали в хату девушки, объявляли:
"Едут!" Начиналась суета, тревога, и тоска палила сильнее, потом
оказывалось, что тревога напрасная, все притихали, но тоска не пропадала.
Девушки, женщины спокойно говорили, пели, скучали, а его все грызла и
грызла печаль.
Даже то, как спокойно сидела, ждала своего часа дочь, бередило его
душу. Она была такая тихая, какой отец и не помнил никогда ее, слова,
кажется, не промолвила. Вокруг нее перебрасывались шутками, нетерпеливо
прислушивались, только она одна молчала. Озорница такая, непоседа!..
Ничто не изменилось в ней и когда послышалась музыка: сначала только
уханье барабана - бух, бух, бух, потом торжественные, с жалостным
всхлипыванием переливы гармони, пискливый, пронзительный визг дудки.
Музыканты подъезжали - дудка и гармонь слышались все отчетливее.
Одна из подружек Ганны, озорная, вертлявая Маруся, вскочила, со страхом
