городе, за границей!.. Да, да - много! Мы молчим до поры! До команды,
которая перевернет все!.. Она может быть не скоро, но она будет! Когда
придет эта пора, для нас начнется иная, настоящая жизнь. Не горсть - вся
земля вокруг будет наша!
Поля, леса, луга - все!
Зубрич увлекся, и Евхим слушал то, что он говорил, как хорошую сказку.
В этой сказке Евхима наделяли не какой-то полоской, а целыми просторами
земли, лесами, делали хозяином большого дома, коровников, конюшен. В этих
коровниках и конюшнях такая мелюзга, как Дятлик, счастливы были получить
работу. Они трепетали от одного взгляда Евхима, ловили каждое его слово.
Он был властелин и бог...
Евхиму было досадно, что Зубрич скоро прервал эту сказку и сухо, сразу
отделив себя от него, Евхима, приказал:
- А пока - конспирация и еще раз конспирация!.. И если выдашь
кого-нибудь из нашего легиона - знай: головы не сносить! Нигде не
спрячешься!
- Этого вы мне не говорите! - обиделся Евхим. - Мне
это - лишнее!
Зубрич будто не заметил его обиды. Озабоченно, деловито
сказал:
- Человек, который придет от нас, спросит тебя: "Не видели вы черного
коня, что хромает на заднюю ногу?" Это будет из наших. Ясно?
- Ясно!..
- Ну, вот и все!.. - Он напомнил: - Мы по-прежнему не знакомы. Я лишь
угрожал тебе на поле. - Зубрич холодно, кивком головы простился, повел
глазами в сторону деревни, коротко, по-военному, приказал: - Уходи!
Евхим, идя рядом со старым Глушаком и Степаном, сказал, что
уполномоченный очень ругал за драку, угрожал даже судом, и старик слов не
находил, проклиная уполномоченного.
С проклятиями он и отстал от Евхима и Степана, потянулся к толпе, что
брела по полю с меркой...
От радости Евхиму шагалось легко, хотелось шутить. Но когда, перевеивая
со Степаном рожь, снова стал перебирать все в памяти, вдруг ожило
беспокойство: а что, если он - подослан, этот уполномоченный, и выведал
только для ГПУ?
Очень уж странно, неожиданно свалилось все на голову.
Он вспоминал, как вел себя этот человек в президиуме,- как,
протиснувшись сквозь толпу в поле, ругал Дятлика, угрожал ему, Евхиму.
Мысленно перебирал все, что слышал от него. Спокойствие, уверенность не
приходили: слишком уж много было неожиданного, непонятного. Разные, совсем
разные слова, разные поступки. Будто два разных человека были, совсем
непохожих, даже враждебных друг другу... Конечно, в жизни не раз
приходится говорить одно, а делать другое - Евхиму самому немало
приходилось кривить душой.
Но в самом себе хорошо видно, где правда, а где ложь. Да и у других
куреневцев это не так уж трудно было определить.
А тут, как тут спокойно видеть этих разных людей в одном человеке,
знать, что один из них докопался до такой тайны!
Хотелось верить, что обмана нет, бояться не надо И верил порой,
успокаивался. Но спокойствие было недолгим, вползала иная тревога: как бы
все это не стало известно кому не следует. Если разговор с Маслаком и
Ольховым, которого никто, кроме них троих, не слышал, дошел до Юровичей,
то почему другие не могут узнать об этом? Если он, этот юровичский, и не
из ГПУ, то кто может поручиться, что он не наткнется где-нибудь на них? А
там, как прижмут, разве не выложит всего? Выложит как миленький, всех
выдаст, лишь бы за соломинку уцепиться! Неужто пожалеет его, Евхима?
Хорошие сказки сказывал он. А только сказки - не для взрослых. Сказка
есть сказка, а жизнь - жизнь. Как бы, поверив в те сказки, погнавшись за
журавлем в небе, не потерять и того, что еще осталось. Плохо или не плохо,
а все же ты живешь! Какое там ни есть, а хозяйство не хуже, чем у людей, -
не ходишь по миру с торбой. А можешь пойти - корочке черствой рад будешь
тогда, где-нибудь в Соловках...
И радости были ненадежны, и тревоги бередили. И много хлопот лишних,
неотложных забот - перед самой свадьбой! Но когда вспоминал о драке с
Дятликом, радовался: "Придет пора - повопишь, удод желторотый!" Не раз, не
два вспоминал встречу у кладбища, жалел: надо было так дать маху! Почему
бы тогда не кокнуть сопляка! Не подсказал им, дурень!..
Много беспокойства было у человека перед самой свадьбой!
7
На следующее утро мать Василя, войдя со двора, поставила пустой ушат,
сказала обеспокоенно:
- Боже! Этого еще не хватало!
- Чего ты там? - отозвался дед, вырезывавший из кленового бруска ложку.
- Идите на крыльцо, поглядите.
Василь вышел первым, не одеваясь, в белых штанах и сорочке. Хотя еще не
совсем рассвело, но уже хорошо был виден на двери большой черный крест.
Деготь кое-где подтек, пополз нитями вниз.
- Маслаки? Неужели маслаки? - подумала вслух мать, когда все снова
сошлись в хате.
Она верила и не верила: сдержанная, рассудительная, она была совсем
другой, чем вчера в поле. Была такой, как обычно.
Дед взял кленовый обрубок, подумал:
- Маслак-то, может, Маслак. Только, тем часом, живет он, может быть, не
на болоте и не за болотом!..
- Корчей это работа! - заявил Василь.
- Эти теперь не дадут спуска!..
- А пусть не дают, - оборвал сетования матери Василь. - Плевать мне!
- Плевать, тем часом, не очень наплюешься!.. Это такая зараза... А тут,
если у него еще банда...
- В сельсовет бы на них! Чтоб упекли в тюрьму!
- Эге! Упекли! Без доказательства!.. Не поймала - не говори, что вор!
- А можно было б и подловить!
- Подлови, тогда и говори! - Дед помолчал. - Чует и моя душа, тем
часом, что тот Маслак и правда близко. Все может быть...
Мать упала духом:
- Может быть! Вот же гадюка, никак не прижмут, чтоб не выкрутился!
- Помогают гаду какие-то...
- Остерегаться надо, - деловито рассудила мать. Как маленькому, сказала
Василю: - В лес чтоб один не ездил!
С дедом, со мной или с кем из добрых друзей! И с ружьем дедовым!
- Ну вот - учите!
- А и учу! Учить надо! Рано от материнской науки отойти захотел - вот и
получается такое!.. Вечером чтоб не ходил поздно. И ночью чтоб не
выскакивал на крыльцо!
- Так, может, мне в хате и... Как маленькому все равно.
- Айв хате. Или в сенях, если уж так стыдно. Пан, говорят, Аскерко
никогда ночью не выходил. Не то что в холод, но и летом...
- Пан! Вот сказала! Куры подохнут со смеху!
- Гляди, чтоб сам жив был! - строго сказала мать. Добавила мягче: - А
что такого, что дома, - знать никто не будет. Не думай!
- Все равно!
- Не все равно! Под пулю нечего лезть!
- Правду мать говорит, - кивнул дед.
Василь сердито плюнул, вышел из хаты.
...В тот же день, несколько позже, Евхиму пришлось еще раз встретиться
с Хадоськой. Подкараулила за огородами, сошлись лицом к лицу. Евхим
вскипел:
- Чего цепляешься? Знаешь ведь, что кончилось все!
Свадьбу уже справлять собираюсь!..
- Знаю. А только скажу, - горько проговорила она, - скажу: пускай тебе
на том свете будет так, как мне на этом...
Не удержалась, губы задрожали, на глазах замутнели слезы. Но опередила
его, бросила неожиданно твердо:
- Вот и все мое слово! Последнее! - В ее голосе послышалось столько
ненависти, что он смутился. - Больше - не прицеплюсь! Можешь не бояться!..
И не увидишь больше!
Она сразу же отвернулась, ушла первая, незнакомая, страшная.
"Последнее? Не увижу?.." Евхим проводил ее взглядом. Она шла твердо, -
должно быть, не обманывала.
От недоброго предчувствия им овладело беспокойство: знает или не знает
кто об этом? А что, если дойдет до Ганны? ..
