чтобы Василь раз, а то и два не заглянул к своему соседу. Но Миканор

теперь дома сидел редко, не раз приходилось разговаривать только со старым

Даметиком, от которого не было никакой пользы. Правда, и от встреч с

Миканором многого ждать не приходилось. Миканор стал какимто важным,

что-то скрывал в себе, не проявлял большой доброжелательности. Только и

узнал Василь, что кое у кого нашли лишки, что ему должны прирезать с

полдесятины, но какие это будут полдесятины - земля или пустошь, - так и

не допытался. У Миканора на все вопросы был один ответ:

собрание соберется, комиссия обсудит, - и Василь чувствовал, что на

какую-то особую благосклонность надеяться не приходится. В стремлении

предугадать, какой стороной повернется к нему судьба, привыкший ждать

худшего, он мысленно не раз, не два недобрым словом поминал Миканора

Со злой радостью встретил Василь слухи о том, что особенно много земли

должны отрезать у Глушаков. Одни говорили, что должны укоротить

глушаковские поля не менее чем наполовину, другие - что даже еще больше.

Ходили и такие разговоры, что если уж забирать у него, то лучше не

какуюнибудь иную, а ту землю, что возле цагельни. Правда, скоро вслед за

этими разговорами поползли слухи, что снова объявился Маслак, угрожал

накормить землей всех, кто ее очень жаждет, и разговоры о переделе

притихли.

Конечно, и каждому мальчишке было ясно, что если теперь люди и меньше

говорили о переделе земли, то думали, очевидно, еще больше. Думал о нем и

Василь. Разговоры о Маслаке, напоминавшие ему ту страшную ночь, угрожали

парню больше, чем кому-нибудь другому. Он и теперь, казалось, чувствовал

прикосновение бандитского обреза, и теперь при одном воспоминании холодело

сердце от страха. И все же надежда на землю, ставшая такой близкой, не

исчезала, точила и точила его. Страх и надежда перемежались в душе,

боролись между собой, то вынуждали молчать, скрывать свои чувства, то

наполняли парня отчаянной смелостью, отвагой, готовностью на все.

Эти покорность и бунтарство, страх и отвага бились в нем особенно

горячо, когда он сидел на собрании, следил, как то приближается, то

отступает от него счастье. В течение всего собрания он и не думал

говорить. Надеялся, что и без него обойдется, но вдруг топь, казалось,

разошлась и под ним.

Он почувствовал, что гибнет. Надеяться было не на кого.

Надо было спасаться, бороться за свою жизнь самому. И он вскочил,

ринулся в бой. Закричал, не помня себя, не боясь ничего...

Теперь он шел по темной улице, месил куреневскую грязь и понемногу

остывал под сырым, холодноватым ветром, тянувшим с болота. Неподалеку

брели люди, слышен был говор, но он не присоединялся ни к кому, жил своим

волнением, своими заботами. Тревожно было оттого, что не выдержал,

выскочил против Маслака, и неизвестно, что теперь будет. Но не страх, не

раскаяние волновали его - в душе крепла упрямая отвага, решительность: "Ну

и пусть, пусть грозят. Что же мне - самому от земли отрекаться. Так можно

и без ничего остаться, если бояться всего!.. Пусть еще сами подумают, как

бы их кто-нибудь землей не накормил! . " В эту минуту не только Миканор и

другие куреневцы, но и Харчев с Шабетой вспоминались без обиды, не как

противники, а как союзники, "И очень может быть, что "накормят" маслачков.

Харчев, может, только и ждет, следит где-нибудь. Пусть только сунутся!.."

Рядом оказался Игнат, Хадоськин отец, пошли вместе, - Много еще

молотить?

- Да уже скоро. Может, копна какая-нибудь...

- И у меня немного. Легко в этом году...

- Да. Не густо...

Дальше шли молча, но Василь чувствовал, что человек неспроста подошел,

держится рядом не зря, - с приязнью, уважает. Видно, за смелость

сегодняшнюю, за то, что не побоялся, правду сказал перед всеми.

Когда Игнат свернул на свой двор, у Василя осталась от этого согласного

молчания хорошая, дружелюбная радость.

Дома дымила, трещала лучина, и возле припечка сидел в одной жилетке дед

Денис. Василь видел его на собрании и не знал, каким образом старик успел

вернуться раньше: видно, не досидел до конца.

- Вот и герой наш! - удовлетворенно сказал дед. Он весело приказал

матери: - Дай ему чего-нибудь поесть!

Поставив миску с рассолом и чугунок с картошкой, мать присела на лавку

и долго смотрела на Василя глазами, полными тревоги и сожаления.

- Ну, чего вы! - не выдержал, неласково буркнул Василь. - Все равно как

век не видели!

- Боязно мне, сыночек. Зачем тебе было соваться?..

- А что было, тем часом, делать, если молчали все как соды в рот

набравши? - похвалил Василя дед.

- Все равно. Хоть бы, избави бог, плохого чего не вышло!

- Ну, вот еще! - Василь, рассердившись, готов был бросить ложку. -

Вечно вы!

- А ты не кипи! - строго взглянул на него дед. - На то она мать, чтоб

за дитя беспокоиться!.. И ты, - упрекнул он мать, - лезешь со своим стоном

не в пору, поесть не дашь человеку!

Уже когда легли спать, дед Денис проговорил впотьмах с печи:

- Этого старого Корча аж затрясло, когда ты говорил.

Если б смог - разорвал бы! Не попадайся теперь ему или Евхиму. Но ты,

тем часом, не бойся! Не очень-то и поддаваться нужно! И никому уступать не

следует! Никто за тебя не заступится, если сам не заступишься! Так пускай,

тем часом, знают, что и у тебя зубы есть!

Помолчал немного, поворочался: видно, жгла печь. Будто читая мысли

Василя, посоветовал:

- И завтра, тем часом, не зевай. Как будут делить, скажи - лишь бы

какой земли нам не надо! Требуй, чтоб полюдски наделили! Не уступай, одним

словом! Не уступай!

2

Василь проснулся рано, до первых петухов. В хате все еще спали, и

только Володька на печи что-то бормотал во сне. Это бормотанье) видимо, и

разбудило Василя. Он уж готов был снова задремать, но в сонливую

.беззаботность его вдруг ворвалась тревога-воспоминание: сегодня! Сегодня

должно начаться!..

Едва дошел до него смысл того, что случилось вчера, покоя будто и не

бывало. Вспомнились споры на собрании, опасение, что отложат передел,

опять закружились, обожгли горячие слова, которые вырвались у него. Опять

будто говорил, кричал, нападал на тех, кто осторожностью, боязливостью

чуть не сорвал передел земли, вступался за себя, за свои полдесятины.

"Хорошо вам говорить, если есть с чего прокормиться: вдоволь земли, и

какой, - что ни бросишь в нее, всегда что-то вырастет! А как мне, на одном

песке, на пустоте этой? Как?" С этими мыслями-обидами переплетались

напоминания об угрозах Маслака, но и теперь страху не поддавался. "Сами

пусть не очень вылезают, если хотят целыми быть, змеи болотные!"

О чем бы ни вспоминал, ни на момент не исчезая, жило в нем, тешило и

бередило душу беспокойство о земле. До вчерашнего дня он только мечтал о

ней, а теперь она была почти у него в руках. И не горсть, не мелочь

какая-нибудь - более полдесятины. Если бы повезло при дележе да настоящий

кусок прирезали, урожайный, то это было б все равно что враз разбогатеть!

Не впервые просил, умолял мысленно: тот бы ему клич, что возле

цагельни, что у Корча отберут.

Мечтал, а сам тревожил себя, предрекал уверенно, словно заранее знал:

"Ага, жди, так тебе и дадут его! Увидишь его, как свои уши! Много там

глупых в комиссии или среди тех, кто возле нее отираются, чтоб такой

лакомый кусок отдать другому!" Он почти своими глазами видел, как этот -

такой желанный, давным-давно облюбованный - кусок переходит в чьи-то

другие, ловкие, хитрые руки. "На лакомый кусок ловцов тут с избытком. И не