за то, чтобы не спешить с этим, но ничем не выдавал Чернушкам свое

желание: справлять свадьбу не откладывая настаивал Евхим.

Слушая споры, наблюдая за всем со стороны, Ганна видела, что старый

Глушак с тайным злорадством догадывается, почему ее отец просит отложить

свадьбу: хорошо, хорошо, придется поднатужиться бедняку, чтобы собрать,

наготовить всего, что надо к свадьбе!..

Условились устроить свадьбу через две недели. В тот момент, когда все

согласно умолкли, мачеха подала знак Ганне, и та достала из сундука

рушники, подала сватам, старшему Глушаку и Евхиму.

Выпив на прощанье, сваты и Глушаки с громким говором стали выбираться

из хаты. Раскрасневшаяся, с пьяной улыбкой Сорока, которую водило из

стороны в сторону, в воротах зацепилась плечом за столб, пронзительно

заверещала:

Ой, пьяна я дай хилюся-а,

Иду да дому дай боюся-а!..

Когда сваты вышли на улицу, а отец зашаркал в хату, мачеха сказала

Ганне, стоявшей в темноте:

- И тебе спать пора бы. Вставать скоро...

- Встану...

Почти сразу после того, как дверь за мачехой закрылась, свет в окошке

погас. В хате стало совсем тихо. Тихо было и на улице, только в темноте

вихлялся пьяный голос Сороки:

Иду да дому дай боюся, а...

Поганого мужа маю-ю!..

Буде бити... добра знаю...

Но вскоре и он утих. Теперь лежала над Куренями тяжелая, холодная

тишина.

Все вокруг было знакомо и привычно: доверчиво шептались груши, дремотно

чернели на кладбище купы верб и акаций, серел еле видимый во мраке туман

на болоте. От тумана, от болота потягивало зябкой торфяной сыростью...

Но Ганна вдруг увидела все это заново, таким дорогим, каким не видела

раньше никогда. Ее наполнила жалость, неожиданная и жгучая, - жалко было и

груш, и верб, и сырого ветерка с болота - всего, чем жила все время, не

замечая этого.

"Василь... Василь..." - ворвалось, пронизало всю ее както особенно, до

боли дорогое - в горле аж защемило от горечи. "Кончилось. Не суждено,

значит... Прощай!.." Прощайте, груши-шептуньи, вербы тихие, молодые,

вольные вечера! Не прийти уже больше к вам, как прежде, не стоять до утра!

Кончилась воля девичья - встречи, милованья, прощанья! Ганна, растроганная

наплывом жалости о потерянном, чуть не заплакала. С большим усилием

сдержала сеоя, попробовала успокоить: "Зачем жалеть попусту!.. Что с воза

упало, то пропало... У него теперь своя дорога, у меня своя... У меня -

Евхим..."

Еще две недели, а там она войдет в Евхимову хату. Любить его,

слушаться, служить ему. Что же, доля женская такая, - как у людей, так и у

нее, - не вечно же гулять-разгуливать! .. Одно страшит: как со стариком,

со свекровью жить придется - жалеть будут или грызть? Если бы можно было

знать заранее, чтобы не гадать, не тревожить себя напрасно! ..

А Евхим - что ж? Не она выбирала, ее выбрали!.. Да и сам он, видела

ведь, не думал об этом. Искал какую-то другую, а его притянуло, прибило к

ее хате... Что ж, может, судьбой это назначено, богом?.. И пускай не по

душе он, может, как-нибудь, уживутся. Любит же он, что ни говори...

И она - стерпится, слюбится!..

Ганна вздрогнула от неожиданности: вдоль изгороди кто-то шел!

Притаившись, сдерживая волнение, она выждала, проследила: остановился там,

где они когда-то стояли с Василем.

Минуту чернел неподвижно. Ей показалось: смотрит в ее сторону, видит

ее... Она слушала, как часто, бешено бьется сердце.

Василь!.. Что делать? Выйти, поговорить, помириться?

Сказать, что прощает ему? .. Он сгоряча наговорил тогда. Сам жалеет...

Выйти! В последний раз!.. Выйти? Засватанной!

Чужой, другому отданной!.. Нет, нет! Что с воза упало, то пропало! Не

его теперь! Не вольна, чтоб встречаться! Грех...

И что им даст это примиренье? После сговора! И прощанье - зачем оно им?

Простились уже, можно считать. Чужие! ..

Он постоял молча, - видно, не заметил ее. Как привидение, поплелся

назад...

В тот вечер, когда у Чернушков состоялся сговор, в хате Дятлов было

тихо и грустно, будто после похорон.

- Сынку, сынку, как же теперь? - не выдержала, сказала мать с другого

конца стола, за которым Василь ужинал.

- Как было, тем часом, так и будет, - рассудительно отозвался дед Денис.

В хате густели сумерки. Деда, сидевшего на полатях возле печи, уже

почти не было видно, лицо матери тоже еле угадывалось, - если бы и хотел,

Василь не смог бы увидеть на нем ничего, - и все же, по тому, как

переговаривались они, как то и дело вздыхала мать, чувствовал, что и их

угнетает его беда.

Но от их сочувствия не только не становилось легче, но еще больше жгла

тоска. Хоть и наработался, изголодался, - не чувствовал ни усталости, ни

охоты к еде. Хотелось поскорее отсидеть свое за столом и выйти.

- Богатей, тем часом, известно... - проговорил дед Денис.

- Наговорили на нее тогда, что Евхим добился своего!.. - как бы вслух

подумала мать. - Говорила я: не такая она, чтоб допустить!.. Не было

ничего! Если бы добился, не пошел бы кланяться, сватать. К беднячке...

Василь старался не слушать: не хотел ничего знать о Ганне. Каждое слово

о ней задевало, бередило что-то слишком чуткое, слишком больное в нем. Он

еле сдержался: и охота же говорить о ней - если все это ни к чему! "Не

допустила, не добился"! Как будто и сам он не знает этого!..

- Такая невестка была бы! - вздохнула мать. - Лучшей, кажется, обойди

весь свет, не нашел бы!..

- Ну, хватит! Ну, чего ты!.. - Василь бросил ложку, вскочил. - Не

хватало еще!..

- И правда, Алена! Хлопцу и так досадно!..

Василь не дослушал дедовых слов, выбежал на крыльцо.

Но стоять на крыльце, во дворе, где сама вечерняя тишина, сумерки

напоминали Ганну, тепло встреч, было еще тягостнее.

Чтобы не тосковать, отогнать палящую тоску, он стал бродить по двору,

выдумывать себе занятия. Зашел в хлев, в котором без коня - он пасся на

приболотье - было нудно и пусто, бросил в угол сена, прошел под поветь,

перевесил с крючка на крючок дугу, стал копаться в телеге. Делал, однако,

все как во сне, все было неинтересно. В голову неотступно лезли, жгли душу

воспоминания, мысли, рассуждения - все об одном: о Ганне, о сговоре.

"Богатей, известно!.." - вспомнились ему слова деда о Евхиме. И,

мысленно соглашаясь с ним, с обидой думал: "Девки все к богатству льнут!

Думает, где богатство, там легко жить!..

Думает, если Корч богат, так и все время припеваючи жить будет! Как же!

- мысленно спорил Василь так, словно Ганна стояла сейчас перед ним. -

Надейся! Очень-то у Корчей разживешься! .. Поживешь с ними, увидишь, что

за Корчи такие!

Какое счастье себе выбрала! Смеяться весело умела, плакать научишься!

Поплачешь горько, как нагорюешься! А что нагорюешься, так нагорюешься, это

загодя сказать можно! Добра не жди! Все Корчи такие!.."

Но как ни чернил Корчей, не впервые росла, горела в нем вместе со

злостью тяжкая зависть: всюду первые, все лучшее им!.. Богатеи!..

"Ну и пусть с Корчом она!.. Пусть корчовская будет!... - старался

успокоить себя Василь. - Все равно она мне не пара!.. Только и добра того,

что, как прижмешься, бывало, сердце сладко заноет и готов обо всем

забыть!.. А разве ж, будучи наедине, трезвый, не думал я, что не пара она,

что толку от нее мало? Разве не думал, что лучше бы побогаче найти

какую-нибудь? Только сил, чтобы порвать с ней, не было. Как приворожила,

будто зельем каким напоила!.. А теперь вот - само повернулось как надо.