- Что?

- Что?! Спрашиваешь!.. Вся деревня гудит! Один ты не знаешь ничего!

Сидишь тут, как сова слепая! ..

- Да что такое? Скажи толком!

- Что? Тебе самому знать бы надо! Да мне рассказать, - не моя дочь,

твоя!.. Отец! Смотрел бы лучше, так не спрашивал бы!

- Да можешь ты сказать по-людски?

- По-людски? Ой, боже ж! Язык просто не поворачивается! - Мачеха чуть

не запричитала. - Евхим Корчов - Ганну ..

- Чего плетешь?

- Плетешь? Кинь метлу да выйди на улицу, послушай!..

Кто где стоит - возле забора, у колодца, - у всех только и разговору!..

Один ты - как тетерев!

Чернушка сразу помрачнел, сгорбился.

- Когда в лес по малину ходила... - пояснила мачеха. - Видел, какая

пришла?.. Кофта какая была? ..

Чернушка слушал как немой. Словно в тумане, припомнилось ему, какой

странный вид был у Ганны, когда вернулась из лесу. Лицо возбужденное,

глаза беспокойные, почему-то отводила их в сторону, старалась держаться

поодаль.

Когда вязала сноп, руки будто не слушались, и связала плохо, он сказал

ей, чтобы перевязала... И кофта, кофта была порванная, он сам видел.

Правда, она сказала, что за сук нечаянно зацепилась, но - разве она не

могла соврать?..

- Горечко ж, горе, - запричитала тихонько, чтобы не слышали злые люди,

Чернушиха. Она, однако, тут же перешла на другой, решительный тон: - Но

пусть он не радуется, Корч рыжий! Пусть не думает, что если он богаче, то

ему все можно! Море ему по колено! Закается! Закается он - жива я не буду!

В суд, в суд его! В тюрьму его, хряка рыжего! В тюрьму!/В Сибирь!

Тимох наконец будто очнулся:

- Где Ганна?

- Ганна? .. Пошла картошки... накопать...

Чернушка бросил в угол метлу, вышел с гумна; быстро, с несвойственной

ему торопливостью, направился на загуменье - так, что мачеха едва

поспевала за ним. Выйдя за гумно, он на другой стороне огорода возле самой

изгороди в теплых сумерках увидел двух женщин, копавших картофель.

Ганна была не одна, рядом стояла Хадоська, но Чернушка будто и не

заметил ее. "Все равно, зачем скрывать, если все Курени говорят..." Да

если бы в деревне никто об этом и не знал, Чернушка все равно не

остановился бы перед тем, что рядом чужой, - он не мог ждать ни минуты.

- Правда это? - грозно встал он перед дочерью, державшей картофельную

ботву.

- О чем вы, тато?

- О чем? - Чернушка вдруг обмяк, жалобно скривился.

Губы его обиженно и беспомощно задрожали, - о чем?

Хотел сказать и не мог, вместо слов в горле что-то забулькало.

На помощь пришла мачеха:

- Не знаешь? Деревня вся говорит... что Евхим Корчов тебя... силою...

Ботва выпала из Ганниных рук. Она удивленно взглянула на Хадоську,

вдруг мертвенно побелевшую. "Все знают! Вся деревня говорит... - проплыло

в голове Ганны. - Силою! .. Но как она побелела, Хадоська!.. Силою,

говорят!.."

- Неправда. Сплетни все, - наконец тихо проговорила Ганна.

Отец будто не поверил!

- Сплетни?

- Сплетни. Брешут.

Отцовы губы перестали дрожать, он стал спокойнее.

- Ну, если так...

- А кофту KTQ порвал? - не поверила мачеха.

- Кто бы ни порвал - только того не было. Брешут.

- Не было, значит?

- Брехня, говорю.

- А может, ты боишься? - не сдавалась, как бы пожалела, что все

оказалось только сплетней, мачеха. - Может, он пригрозил?.. Так ты не

бойся! Теперь не то, что когда-то, теперь - нарушил девку, так женись, не

откручивайся!

А нет - передадим в суд. Так припаяют, что на том свете каяться будет!

- Не было, говорю!

- Не было?..

- Вот же! Что ж мне, божиться надо?

- Если не было, то не было! - ответил примирительно, с облегчением

отец. Эти слова больше относились не к Ганне, а к мачехе: отец кончал

неприятный разговор. - Вот тебе и "вся деревня говорит". Мало что

выдумают, когда язык зачешется! .. Идем!

Он пошел по тропке к гумну уже тихо, спокойно. Мачеха брела за ним

неохотно, как бы не выяснив всего...

Ганна и Хадоська некоторое время стояли молча. Ганна вспоминала

разговор с отцом, с мачехой, не могла успокоиться - надо же, чтоб

наговорили на нее такое! Силою!

Охота ведь людям языки чесать!.. Хотел, пробовал, да и теперь, может,

свой нос щупает... И все же, хоть и не виновата была, думать, что идет,

ползет по деревне такая слава о ней, было обидно. Будто грязью ни за что

ни про что облили!

Она вдруг заметила, что лицо у Хадоськи очень взволнованное,

несчастное, и ей стало жаль Коноплянку.

- Не было ничего. Правду сказала.

- А я думала - может... отца боишься? .. - виновато сказала Хадоська.

Она выдавила: - А кто ж.., кофту порвал? ..

- Он, Корч этот...

- Все-таки... цеплялся?

- Приставал. Только - не добился ничего.

- Приставал!

Хадоська внезапно отвернулась, закрыла лицо руками, затряслась.

- Ну, чего, чего ты? Не было ж ничего... Ей-богу, не было... Ревнуешь?

Вот чудачка!.. Не нужен он мне! Подумаешь, добро какое!.. Бери его себе!..

Ганна уже не знала, что сказать; Хадоська не слушала, зашлась в плаче.

Со слезами она вдруг и пошла от Ганны, не разбирая дороги, спотыкаясь на

картофельнике, перелезла через забор и тенью поплелась по полю. "И надо ж

было вякнуть, что приставал он!" - пожалела Ганна, с тревогой следя за

Хадоськой...

Стряхивая землю, обдирая картофелины с нитей-корней, она то думала о

том, какая непутевая эта Хадоськина любовь, то - больше всего - о

неприятной сплетне. Было или не было, а грязь этой сплетни, чувствовала

она, надолго пристанет, не скоро и не все поверят, что ничего не было, что

Евхим не добился своего. Попробуй докажи, что неправда, - будут гадко

посмеиваться, обзывать будут, смотреть как на замаранную. Не сама

замаралась, другие замарали, а грязь на тебе. И будешь с нею. И не смоешь.

Кто поверит, тот поверит, а кто нет - тот нет!..

И пусть не верит, кто не хочет! Что она - жить не сможет, если о ней

будут думать плохо! Не жить ей, что ли, из-за глупой сплетни? Как люди к

ней, так и она к ним! Хорошо - так хорошо, а нет - так нет! У нее своя

гордость есть!..

Ганна взяла лозовую корзину, забросила за плечи и твердо пошла

тропинкой к гумну, к хате. Да, горевать попусту она не будет! Не будет

горевать невиноватая, не дура!

А люди - как кто к ней, так и она к ним! Печалиться она не будет. Не из

таких!

Все же, как она ни храбрилась, тревога не покидала ее, заставляла

смотреть вперед с беспокойством, с опасливой настороженностью. Уже не так

просто, как до сих пор, не легко и не беззаботно думалось о том, что если

вдруг кто-то встретится, как посмотрит на нее, как она - на него? Раньше

об этом она вообще не думала, а теперь, подходя к дороге за гумнами,

замедлила шаг, - услышала: кто-то едет на лошади.

Издали узнала - надо же так случиться - ехал на Гузе Василь. Волнуясь,

вышла на дорогу, подождала, пока не подъедет. Встречи с Василем и ждала и

боялась: знала, какой ревнивый, особенно к Евхиму. И вот, свесив босые

ноги, в белой рубашке, как раз ехал Василь.

Слышал он или не слышал-? А если слышал - поверил ли? Неужели мог

поверить?.. "Мог, - ревнивый, недоверчивый!" - встревожила Ганну

беспокойная мысль. Но вторая сразу же возразила: "Нет, не мог, не должен

верить другим".

Ей - одной - верить должен! Если не поверит, не успокоит он, кто же

тогда?

Видела, что и он заметил ее, забеспокоился, в первый момент от

неожиданности приостановил коня. Потом строго толкнул коня в бок ногой,