отшатнулся, повел глазами в стороны.

- Т-ты чего? Людей не стыдно?

- А чего мне люди!.. - ответила она вдруг с отчаянием и какой-то

решимостью, насторожившей его.

- Если тебе все равно, то мне - не все равно!..

Евхим заметил, что лицо ее стало бледным, нездоровым, глаза запали,

щеки обвисли, - будто не девушка, яблоко наливное, а чахлая падалица. И

вся она - как он до сих пор не видел? - была какая-то сморщенная, словно

безнадежно больная, без кровинки в лице - непривлекательная, неприятная,

даже противная.

Зачем он связался с нею, позволил ходить с ним, липнуть?

Ну, что было тогда в соломе, то было, горевать нечего. Но зачем он

потом возился с ней, платил за редкие минуты наслаждения таким большим

терпением, выслушивал ее бесконечные страхи, упреки, напоминания,

утешал... Вместо того чтобы °сразу отрезать! Видел же, как липнет!.. Так

нет же, потом надо было еще в амбар привести ночью! Хорошо, что не видел

никто!.. Дурень, дурень!..

- Не ходи за мной! - сказал Евхим строго. - Хватит!

- А разве я хожу?

- И так бабы языки чешут!..

- И никто не чешет!.. Выдумываешь ты!.. Кажется тебе!

Никто ничего не говорит!

- Не ходи!

Давно бы, кажется, пора понять, что не пара ему, что кончено все, - так

нет же, бегает, как собака! И глядит, как собака!

- Забудь!

Он хотел идти дальше, но она схватила его за руку, испуганно крикнула:

- Евхимко-о!

- Отойди, сказал!

Евхим хотел отвести руку, она не пустила. Схватила другой за пиджак.

- Евхимко, я... я... - Хадоська захлебывалась от слез.

- Пусти!

- Евхимко! Я... Я - тяжелая!

Как ни решительно был настроен Евхим, он вдруг обмяк.

- Что?

Евхим посмотрел на нее, понял: говорит правду. Глаза, покрасневшие от

слез, искривленный болью рот, мокрые, дрожащие, как студень, щеки - все

говорило о большой беде.

Она вся корчилась, дрожала от горя, от муки. Вот, значит, почему у нее

такой больной вид!

Добегался, доигрался! Докрутился так, что дальше некуда! Как и

выкрутиться - неизвестно! Хорошо, что никто не видел, как в амбар ходили!

Увидят, все увидят!.. Не отстал вовремя, дурень!

Как же теперь быть? Что делать?

- Нагуляла, значит?.. Теперь виноватых ищешь?

- Евхимко! - застонала Хадоська. - Побойся бога!

Разве ж я еще с кем, кроме тебя? ..

- А кто знает! Только - от меня не могло!

- Евхимко!

Но Евхим уже не хотел слушать. Пройдя несколько шагов, он, однако,

вскоре остановился, вернулся, - она лежала, уткнув голову в траву,

захлебываясь от отчаяния, - проговорил мягче:

- Вот что! Возьмись за ум, если не хочешь, чтоб люди смеялись! - Он

подождал, пока Хадоська утихнет, но понял, что не дождется, оглянулся,

сказал нетерпеливо: - В Глинищах есть знахарка...

Хадоська, похоже, и слушать не хотела его совета. Вот и желай ей добра,

попробуй помочь этой плаксе! Все же со злостью договорил:

- Она это моментом!.. Выкинет!.. Слышишь? .

Хадоська в ответ только простонала. Евхим постоял немного, потом,

как-бы увидев, что возиться с ней дальше бесполезно, пошел своей дорогой.

"Вот черт, - думал он, продираясь сквозь кустарник. - Надо ж, чтоб так

стряслось! Было бы что особенное, любовь там какая или что. Хоть бы сох,

как по этой, по Ганне! Так нет же - баловство одно... А теперь вот думай!

Жди, чем кончится!.."

Настроение было теперь совсем не такое, как до встречи с Хадоськой,

испорчено было настроение, - Евхим вскоре остановился в зарослях,

задумался: идти или не идти искать Ганну? Словно и не было недавнего

нетерпения и легкости, - мелькнула беспокойная мысль: "Не расплакалась бы

эта плакса перед Ганной.. Они ж как-никак подружки..."

Но думал, тревожился Евхим недолго. Хадоська - одно, а Ганна - совсем

другое. Что ж ему теперь - и глядеть ли на кого нельзя? Монахом стать в

молодые свои годы? Оттого, что какая-то дуреха к нему прилипла?

И вообще, разве это мужское дело - за девку думать?

Сама нагуляла, сама пусть и думает, как сбыть!..

Евхим полез дальше сквозь заросли, оглянулся, прислушался: где она,

неотвязчивая Чернушка?

4

Ганна, увидев Евхима, не удивилась, не испугалась - взглянула

безразлично и снова стала искать малину. Кусты были темные, густые - она

разводила листву, срывала ягоду за ягодой, собирала в горсть. Евхим

постоял, чувствуя в себе непонятную робость, подошел к Ганне, сказал

приветливо:

- Помочь, может?

- А мне и самой не трудно! - ответила Ганна, понимая его нехитрый ход.

Она даже не глянула на него - по-прежнему искала, собирала малину.

Евхим рядом с ней тоже потянулся за ягодами.

- Все-таки с помощником лучше!

- Смотря какой помощник!..

- А разве - плохой? - попробовал он пошутить.

- Хороший, значит?.. Любит ржаная каша сама себя хвалить!

- А почему бы и не похвалить себя, если другие не хвалят? Может, и есть

за что?

- Уга! - только и сказала она с насмешкой.

Евхиму бросилась в глаза, под рваной ниже плеча холщовой кофтой,

полоска смуглой кожи, и горло перехватила горячая ревность.

- Дятлик твой, может, лучше?

Ганна ответила спокойно:

- Как для кого.....

На загоревшей до черноты шее под темными блестящими волосами,

повязанными ситцевым платочком, вился легкий, удивительно светлый пушок.

- Ни к чему все это! - проговорил он как мог весело, беззаботно.

- Что - ни к чему?

- Выдумываешь сама не знаешь что! Все равно не выкрутишься!

- От тебя?

- От меня.

- Уга! Напугал! - Ганна засмеялась, и смех этот распалил в нем

упрямство.

- А что ты такое особенное? Не девка разве?

- Девка-то девка. Да и куры, говорят, не все рябые. Не одинаковые... Не

одинаковые, может, и девки?.. Не все же, может, как... Хадоська?!

Евхим от неожиданности онемел. "Знает? Знает уже? Почему она вспомнила?

Плакса эта рассказала?"

Надо было что-то делать, выбираться из западни. Может, она это просто

так, нечаянно, сказала? Может, она не знает всего?

- Хадоська - что? - проговорил он осторожно. - Хадоська, конечно...

девка... неплохая... Не прочь... Только - не по душе...

- Уже не по душе?

- А когда она была по душе? Просто липла ко мне, а обижать жалко

было... Не отгонял... Пусть липнет, мне что?

Ганна взглянула на него, будто хотела увидеть - правду или неправду он

говорит, но не промолвила ни слова, и Евхим успокоился: не знает.

Некоторое время рвали малину молча. Как и Ганна, он набирал полную

горсть, ссыпал в кувшин, стоявший возле нее в траве. Она не хвалила его,

не возражала, будто и не замечала. Иногда руки- их сталкивались, и, хотя

она сразу же отнимала свои, словно прикоснувшись к чему-то неприятному,

Евхим чувствовал, как в нем горячо, нетерпеливо дрожит все внутри, сохнет

в горле. Она была так близко, такая влекущая, такая желанная даже в своем

холщовом наряде.

Чем больше Евхим украдкой смотрел на нее, тем больше сохло в горле,

труднее было снова завязать разговор.

- Ты вот - не такая... Другая!.. - выдавил он, стараясь говорить

полушутя. - И что в тебе такое, чем ты меня присушила?

- Видать, что высох! Одни скулы!

- А то нет?.. Ты, видно, у глинищанской знахарки зелья такого взяла!

- Плетешь неведомо что!

- Я плету? Сказала!..

Евхим вдруг обхватил ее одной рукой за плечи, другой - за шею, горячо

зашептал:

- Ганна! Ганнуля!..

Он хотел притянуть ее к себе, но Ганна уперлась локтем ему в грудь.

- Ты - чего это? Постой!