первый Евхимов приятель, здоровенный и придурковатый Ларивон, большой

охотник выпить, а выпивши, подраться. За Ларивоном Василь сразу же увидел

Евхима - почувствовал, как вдруг стало жарко, даже муторно, и торопливо

отвел взгляд в сторону. Не мог смотреть на ненавистное лицо.

Но и не глядя видел, какой он веселый, довольный, и от этого ныло в

груди.

- Раздайся, мошкара! - воскликнул Ларивон, раздвигая парней в стороны.

Плечистый, с красной шеей, по-бычьи наклоненной головой, он сейчас

особенно хорошо оправдывал свою кличку, которой его втихомолку окрестили

люди: Бугай.

- Я говорил, без нас не начнут, - весело промолвил Евхим. - Можно было

б еще посидеть!..

- Вас только и ждали! - закривлялся Зайчик. Он крикнул Грибку: - Уже

можно начинать!

- И правда, - подхватила Зайчиковы слова Сорока, - неужели до петухов

ждать будем, пока соберутся все?!

Как бы разбуженные восклицанием Сороки, все зашевелились, заговорили:

пора начинать! Грибок пошептался с криворотым - от красного рубца, что

прорезал щеку и подбородок, - председателем сельсовета Дубоделом, спросил

у присутствующих:

- Так, может, помолчим немного? И послушаем, что скажет нам начальство

из сельсовета?

- Можно и помолчать... Пусть скажет!.. Тихо вы!.. - пошел говор по

хате. Гомон стал утихать.

Начальство - молодое, с болезненно-костистым, бледным лицом, острыми

плечами, с горячим, смелым взглядом - встало, одернуло широкую гимнастерку

и начало с того, что, во-первых, от Олешницкого сельского Совета

Юровичской волости передало приветствие всем трудящимся деревни Курени.

Дубодел переждал, пока утихли шум и аплодисменты, начатые Андреем

Рудым, объявил:

- Во-вторых, мы приехали, чтобы поговорить с вами о разных делах. О

нашей школе, - он кивнул в сторону учителя, - о налогах, конечно. А также

- и о гребле. Про греблю тут должен был рассказать один из волости, но по

той причине, что он не приехал, опять же буду говорить я...

- Предлагаю сначала заслушать d международном положении, - поднял руку

Андрей Рудой.

Дубодел обвел людей глазами, твердо сказал:

- Международное положение я обрисую, когда буду говорить о налоге и

гребле! Ясно?

Рудой кивнул:

- Ясно.

Но тут скопом набросились на Дубодела, стали жалить другие голоса,

придирчивые, злые:

- А про землю, про передел - ничего? Делить когда?

- Переделили уже!

- Говорили - голову дурили! Обещанки-цацанки!..

- Какое ж теперь разделение?! - крикнул Хоня. - По такому снегу?

- Дождались!

Напрасно Грибок пробовал успокоить людей - гомон, возгласы возмущения,

злость, смех бурлили в хате. Умолкли на минуту только тогда, когда Дубодел

твердым тоном заявил, что землеустройство будет проведено весной. Но не

успел он сесть, как шум закипел снова.

Учителю Желудку пришлось начинать выступление в этом шуме. Говорил он

несмело, тихо, и сначала даже сидящие вблизи от него мало что слышали. На

тех, кто шумел, начали шикать.

- Тихо вы! Дайте сказать человеку! - бухнул наконец Прокоп.

- Уже месяц, как в школе идут занятия, - учителю легче стало говорить,

- а ходят в школу из Куреней только двое - Дятел Соня и Глушак Степан.

- Хорошо ему ходить, имея такого батьку! - перебил Хоня Желудка, и

общий шум снова заглушил слова учителя Василя мало интересовало то, что

говорил Желудок. Куда с большим вниманием следил хлопец за тем, кто

появляется из сеней. Ганны все не было. Нечаянно взгляд его наткнулся на

другую фигуру, и Василь сразу заволновался. Он не поверил, присмотрелся:

нет, ошибки тут не было, в дверях стоял он! Василь невольно насторожился:

вот кто, оказывается, должен быть из волости! Но чего он стоит у двери,

впотьмах, не идет к столу? Прерывать собрание не хочет или желает

послушать издали, незаметно?

- Пусть Степан из богатой семьи, - возражал учитель. - Но ведь в школу

ходят и дети бедняков. Ну вот Дятел Соня из ваших, - Желудок кивнул

головой на Андрея Рудого, Сониного отца. - Много детей бедняков ходят из

Богуславца, из Глинищ. Я уже не говорю об Олешниках. В Куренях больше

всего таких, которые не ходят в школу...

- А из Мокути много ходит?

- Из Мокути тоже не много... - признался Желудок.

- А из Хвойного?

- И из Хвойного. Им трудно добираться...

- А нам легче? Один черт, что из Куреней, что из Мокути!

- Когда мокро, так лучше на тот свет, чем в Олешники ваши!

Людей снова как бы прорвало. Желудку не давали слова сказать: говорили,

кричали, не слушая ничего и никого.

- Пусть бы сам учитель сюда ходил, если уж так нужно...

- А кто мне за дитя мое работать будет? Ёсель юровичский?

- Сказал: олешницкие ходят! Кабы у нас была школа!..

- А кто будет строить школу? Платить за нее?

- В чем оно пойдет в мокрядь да в холод - голым телом светить?

- Хорошо говорить ему - на казенной получке!

- Мой так меньших смотрит всю зиму!..

Желудок слушал гомон молча, терпеливо: спорь не спорь, все равно не

одолеешь. У Дубодела на этот счет было иное мнение - он вскочил, замахал

руками:

- Граждане куреневцы!.. Прошу!.. Призываю всех!..

Но куреневцы не хотели слушать никаких просьб и призывов, ни его, ни

тем более Грибка, который помогал вяло, для вида:

- Дядьки, тетки!.. Ей-бо, как маленькие!..

Когда шум наконец утих, Желудок вынул из кармана свернутую бумажку.

- Я вот сейчас зачитаю список детей, которым надо ходить в школу, а они

не ходят.

В хате снова поднялся гул, но уже не такой дружный, прерывистый.

Учитель читал фамилию за фамилией, выбирая более или менее спокойные

минуты. Когда он закончил читать, Дубодел строго, тоном, в котором таилась

какая-то угроза, приказал:

- Дай мне этот список!

Он молча перечитал бумажку, свернул ее и с тем же непонятным,

угрожающим видом положил в карман гимнастерки.

Этот загадочный маневр приковал к нему внимание, заставил всех

притихнуть.

Тут, попросив слова, необычайно громко, пламенно заговорил Рудой:

- Куреневцы! Все, что тут, так сказать, изложил наш учитель и

интеллигент Степан Власович, надо каждому запомнить и взять на заметку. Он

правильно нацеливает. Мужчины, а также и женщины, матери, подумайте, что

скажут нам наши дети, когда вырастут темными, так сказать, неучами. Не

скажут они нам своего спасиба. Ибо, как писал великий русский поэт Николай

Алексеевич Некрасов, неучам в будущем жить будет намного тяжелее, чем всем

нам, потому что, та-скать, наступит новая епоха. И неученым не будет

дороги ни туда ни сюда!..

Куреневцы слушали его без интереса, изредка посмеивались: знали -

Рудого хлебом не корми, а дай слово сказать.

В это время дядьки и тетки узнали о тихом госте - все чаще куреневцы

оглядывались на сени, искали взглядом чужую фигуру в полутьме дверей.

Перестали оглядываться, притихли, когда Рудой сел и послышался сиплый,

скрипучий голос старого Глушака:

- Конечно, детей держать дома в теперешнее время - не дело. Не столько

той пользы и помощи от них, сколько баловства. А в школе - правду говорили

тут - они могли бы набраться ума...

Глушак не только на собраниях, но и где-нибудь на завалинке говорить

попусту не любил: слова, как деньги, выпускал неохотно, и слушали его так

внимательно, будто он давал эти считанные деньги. Василь, да, видимо, и не

один он, подумал - что же это могло втянуть старика в такую трату?

"Хочет, наверное, чтоб начальство услышало. Задобрить хочет..."

- Так, значит, и постановим, - сказал Дубодел, - чтоб дети, которые тут