непорядком не только не возмущались, но будто и не считали его достойным
внимания: сойдясь группками, мужики и парни смолили цигарки, беседовали.
Беседа и жесты были чаще всего неторопливыми, мирными, и причиной тому
была зима: когда и посидеть, поговорить вволю, как не зимой, да еще перед
собранием.
Дым поднимался кверху, облаком повисал вокруг лампы, которая тихо
сипела и мигала.
В каждой группке затевался свой разговор. Иногда он становился еле
слышным, переходил почти в шепот: передавали неопределенный слух о том,
будто Маслакова свора наконец доигралась. Расколотили в пух, кого убили,
кого арестовали, один Маслак, кажется, только и выкрутился. Другие
говорили, что Маслака тоже не то схватили, не то застрелили, но больше
верили тому, что гаду и на этот раз удалось ускользнуть. Неуверенность в
судьбе Маслака будто увеличивала неопределенность самих слухов: где-где, а
в Куренях хорошо знали цену слухам! Потому говорили о банде все же с
недоверием, осторожно и, как обычно, быстро умолкали или переходили на
разные домашние новости или сплетни.
Бородатый Прокоп в своей группке, где сидел хозяин хаты, отец Хадоськи,
и Глушак, тяжело, басовито гудел о том, что кто-то ободрал стог сена в
поле:
- Больше полвоза натаскал, ирод!..
Не большой охотник до бесед, Прокоп говорил тяжело, так, будто воз
поднимал. Тем, кому приходилось его слушать, хотелось как-то помочь ему.
Он и теперь с трудом бухнул несколько слов и умолк - только по тому, как
хмуро поглядывали глаза из-под заросших бровей, видно было, что очень
злится.
- Судить таких надо бы, - заявил Игнат. - В Сибирь ссылать, чтоб не
зарились на чужое...
- Строгости мало. Бога забыли. Разбаловались Все от этого, -
поучительно отозвался старый Глушак.
В углу под образами Андрей Рудой наседал на лысого учителя из Олешников:
- А я слышал, что в Китае, так сказать, революционеры берут верх и бьют
генералов - аж пух летит.
- Может быть. Слухов всяких... полно... - Учитель озирается, как зверь
в западне.
Ему, видимо, нелегко тягаться с куреневским политиком.
Сам он, хоть его порой и величают по имени-отчеству - Степан Власович,
почти ничем не отличается от других мужиков - ни хозяйством, ни одеждой. В
Олешниках у него своя хата, корова, даже конь свой и плуг. Пашет и косит
сам.
Руки у него потрескавшиеся, черные, привычные к земле. Он тут свой
среди своих, хоть это кое-кому и не нравится: разве же это учитель? Вот в
Березовке учитель - пан, а не мужик какой-то...
- А есть, так сказать, известия, - не отстает Рудой, - что гонят их,
генералов этих, к морю и, как догонят, следовательно, потопят всех до
одного...
- Потопят... - Степан Власович расстегивает засаленный кожух, из-под
которого проглядывает холщовая крашеная рубашка, - жарко от куреневского
политика!
- И пусть топят! - весело врывается в разговор Миканор. - Тебе разве
жалко? - смеется он, глядя на Рудого, видимо желая помочь учителю. Но
Андрей шутить не собирается, смотрит в ответ холодно: не лезь куда не
просят.
Однако в разговор вступает Чернушка:
- Дай ты человеку передохнуть! Пристал с этим Китаем!
Китай да Китай! Тут и со своими делами, не то что с Китаем, никак не
разобраться! Вот дай совет, Степан, - спорынья яровые губит. Правда, что
если б синим камнем протравить, так можно было б избавиться?
- Можно синим камнем, - оживает учитель, - а можно формалином. Помогает
хорошо...
Женщины, жавшиеся у кровати, говорили так тихо, что издали почти ничего
нельзя было разобрать. Из неясного гула время от времени вырывался
задиристый голосок болтливой вдовы Сороки, крепкой вертлявой женщины,
которая, переговариваясь с другими, бросала острые взгляды на мужчин, на
все, что делалось в хате. Глаза ее просто бегали, ловили, жаждали
чего-нибудь интересного! Такое внимание к окружающему совсем не мешало
вдове следить за женским шепотком, принимать участие в разговоре. И надо
сказать, что участие это было не лишь бы какое, формальное.
Часто тетка Сорока забивала своим разговором остальных четырех женщин,
которые немели от потока хитроумных поговорок и шуток. Поговорками она
сыпала легко, ловко, без устали, откуда только они брались!
Тому, кто наблюдал бы за женщинами со стороны, могло показаться, что
они готовили какой-то заговор или по крайней мере доверяли одна другой
секреты необычайной важности. А секреты были такие, что у Грибка кто-то
сглазил стельную корову и она ни есть, ни пить не хочет; что Миканорко
Даметиков с почты принес газету, а в той газете написано - через неделю
опять начнется война с поляками; что Ганна Чернушкова уже и смотреть на
Дятликова Василя не хочет...
- Картошку с огурцами уминает, а хлопца такого не желает! Подавай
короля с заморского корабля!
- Завидки на добро глушаковское берут! Мачеха, видно, подговаривает!
- Не мачеха! Поругались они, Василь и Ганна! - возразила мать Хадоськи.
- Эге, поругались! А из-за чего?
Тетка Сорока только собралась было рассказать о причине ссоры, как в
группу женщин втерся озорной Зайчик, завертелся, стал цепляться к каждой,
будто целоваться лез:
- Девочки мои, цветочки! Стосковались, может, без кавалера?
- Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!
- А то нет, не нужен, Сорока-белобока? А чего ж ты как на людях, так
"старый пень", а как одни останемся, так и "цветочек" и "ягодка"! -
перебил Зайчик Сороку. - Еще и в осеть на ночь звала!
Мужчины, парни, все в хате глядели теперь на Зайчика, смеялись,
подначивали его и Сороку. Та упрекнула:
- Детей полон двор, а он, бесстыжий, о чем заводит разговор!
У Зайчика детей и правда полная хата, голые, голодные, и сам он
болезненный, худой, щеки ввалились, кожух такой, что и латать нечего -
дырка на дырке, на спине, на рукавах торчат клочья шерсти. Но его будто
ничто не беспокоит - сорвал с лысой головы шапку, лезет, пристает к
Сороке: зачем же приглашала в осеть?
Поозоровав с Сорокой; ввалился вдруг в толпу девчат - одну обнял,
другую чмокнул в щеку, кого-то ущипнул. Среди девчат послышались выкрики,
по Зайчикову кожуху заплясали кулаки. Под эти крики Зайчик с трудом
вырвался от них, кривясь, показывая, как ему больно: крепко побили,
пискухи!
Пристал к группке парней:
- Какой это дурак возьмет себе погибель такую в хату?
- А мы и не возьмем, не будем жениться!.. - весело заявил Хоня.
- Не женитесь, хлопчики - Не будем! Твердое слово дали!
- Батько и матка! Ты смотри, пойдет ли еще какая в твой кагал! За такой
оравой смотреть!
- Сам управляюсь!
Василь сидел с парнями у двери, но почти не слышал ни того, о чем они
говорили раньше, ни того, о чем шутил теперь с ними Зайчик. Даже дружный
хохот их не вывел его из состояния настороженности, в каком он вошел сюда.
Василь впервые после тюрьмы был на гаком большом собрании, ловил на себе
любопытные взгляды, видел, как женщины осуждающе перешептываются. К тому
же он узнал, что сегодня будет разговор и о переделе земли. Это должно
было напомнить людям о его вине, и он боялся: могло при переделе повредить
ему. Беспокойство его сливалось с настороженным ожиданием - вот-вот в хату
могла войти Ганна. Он ждал ее, томился. Давно, чуть не сразу после того,
как увидел, что Ганны здесь нет, заметил Василь, что нет не только ее, но
и Корча Евхима. Можно ли было Василю не думать, что они где-то вместе!
Хата была почти полна народу, когда в толпу у двери втиснулся из сеней
