председатель сельсовета.

Вскоре, пообедав, землемер, Миканор, Гайлис, Хоня и Алеша вышли из

хаты; по загуменью, где было не так грязно, подались в поле. Куреневцы,

которым посчастливилось увидеть это с пригумений да огородов,

пересказывали потом другим, что в поле, за гумнами, землемер, Гайлис и

другие некоторое время стояли, о чем-то советовались. Как о чрезвычайно

важном рассказывали те, кто видел, что у землемера белела какая-то бумага,

над которой склонялись и Гайлис и другие.

Рассказывали, что было видно, как все то и дело подымали головы от

бумаги и словно бы искали что-то в поле. Из этого догадливые куреневцы

делали вывод, что бумага имела чрезвычайное значение для всего дела. В ней

будто значилась неизвестная пока куреневцам их судьба...

От загуменья землемер, Гайлис, Миканор, Хоня и Алеша, о чем-то,

разговаривая между собой, пошли вдоль огородов к выгону, где торчали голые

стропила пустой, без ворот колхозной конюшни. Конюшня сама, было видно, их

не интересовала; Миканор только на минуту задержал их, сказал чтото, но

все почти сразу же пошли дальше. Они, можно было догадаться, направились к

выгону потому, что вдоль него шла из села мокутьская дорога. Этой дорогой

все четверо и направились в поле, пока не остановились снова, рассматривая

бумагу, которую вынул из сумки, висевшей на боку, землемер.

Когда землемер спрятал бумагу, свернули с дороги и подались полем,

напрямик через полосы, дошли чуть не до самого Теремосского леса. От

черного и голого Теремосского леса, даже теперь густого, от зарослей, от

черного, мокрого и унылого болотного кустарника повернули круто влево,

снова через полосы, напрямик. Можно было догадаться - показывали

землемеру, какая она, куреневская земля: то рябая, в белых и черных

пятнах; то совсем черная, болотная у Теремосского леса, у границы

бескрайних болот, что начинались в лесу; то все более желтая, более

песчаная, по мере того как болото и мокрый лес отходили дальше. Недалекий,

в стороне, лес прямо на глазах менялся: все больше и больше зеленели

сосны, которые вскоре шли уже однообразным и дружным строем. Прямо на

глазах менялось и поле: давно ли было рябое, с желтыми пятнами, а вот уже

одна буровато-желтая, прибитая осенними дождями песчаная россыпь.

Неохотно, редко пробивается трава; по стерне видно, какая нещедрая тут

земля: стерня редкая, стебли тонкие, чахлые.

Колеи дороги, что идет здесь, в сосняк, на луг, в Мокуть, глубокие и

сыпучие, полны песку. Травы по обочинам мало, дорога вся голая, скучная.

От мокутьской дороги до михалевской дороги - на Михали - самое бедное

поле: песок и песок. Только за михалевской дорогой оно меняется: песок

исчезает, начинается земля если и не очень щедрая, то хоть такая, которая

при хорошем уходе, хорошем навозе и хорошей погоде отблагодарить,

прокормить может. Здесь землемер и все, кто были с ним, тоже стояли,

рассматривали бумагу - план земельных владений Куреней, сверяли с тем, что

видели своими глазами.

С одной стороны был близко лес, теперь уже большей частью березовый, -

самый красивый в Куренях лес; с другой - недалеко виднелись темные,

горбатые куреневские гумна, плетни, то здесь, то там разбросанные деревья

- узкие, тесные пожертвовал терпеливым куреневцам просторы всемогущий

всевышний. За двумя рядами куреневских хат почти сразу же начиналось

болото: недлинные огороды по ту сторону концами своими влезали в черную

грязь.

Миканор, и когда шли полем, и когда стояли, осматривали поле,

рассказывал землемеру и Гайлису, где чьи наделы, как родит земля: жито,

просо, овес. Иногда он рассказывал про того или другого куреневца: что за

человек, как живет - богато или бедно, "каким духом дышит". Рослый,

сутулый, он ступал широко и сильно, и на рябом, поклеванном оспой лице, в

маленьких серых глазах, под редкими, чуть заметными бровями было выражение

решительности и твердости. Он часто осматривал поле, и осматривал не

беззаботно, а сосредоточенно, все время рассуждая сам с собой,

рассчитывая. Иногда он говорил и землемеру и Гайлису, где кому отвести

землю, какой надел, заранее как бы предупреждал, чтобы не было

случайности, несправедливости к некоторым, беднейшим. Он среди других

вспомнил и Глушака, и Вроде Игната, и Прокопа и решительно заявил, что

этих надо подрезать; хватит уже, сказал, пороскошествовали они на богатой

земле, что нахватали правдами и неправдами.

Сказал он, что и Василя Дятла поставить на место не мешало бы, и, когда

Гайлис возразил, что Василя нельзя обижать, заявил, что и этот "по духу"

подобен кулацкой нечисти.

Он хмуро пожалел, что мало людей в колхозе, что и на той площади,

которую отведут, не очень развернешься; вот если б уговорить хотя бы

полсела да отвести под колхоз и то, что у цагельни, и это поле! Он

посмотрел на поле, будто соображал уже, что бы можно было тут сделать,

если б оно было колхозное. В том, как он смотрел, что говорил,

чувствовалось, что он полон нетерпеливого понимания важности момента, что

он безмерно доволен, что момент этот наконец настал; что он жаждет

действовать и что действовать готов смело и решительно.

Гайлис, маленький рядом с Миканором, стройный, в перетянутой ремнем

шинели, в защитной фуражке, весь какой-то аккуратный, прямой, тоже

осматривал поле и, как было видно по его лицу с тонкими, строгими чертами,

с голубоватыми ясными глазами, тоже думал о больших переменах, которые

вскоре должны быть и в которых многое будет зависеть от него. Было видно,

что он тоже понимает ответственность этого момента: недаром же, обычно

суховатый, деловитый, он держался здесь прямо-таки строго; как бы видом

своим, поведением показывал, что он не допустит никакого, самого малейшего

отступления от законов, по всем правилам выполнит все, что надлежит

сделать на его посту. Сдержанный, он говорил очень мало, и каждое слово

его было точное и короткое. Может быть, из-за этой его строгости и Хоня и

Алеша шли серьезно, говорили только важное, как бы тоже показывая, что и

они знают, за что берутся, и готовы помочь, чем только смогут.

Землемер был совсем молодой парень, белесый, с мягким беленьким пушком

на щеках. Одетый в черную затасканную стеганку, с кепкой, которая тоже

повидала всего, в заплатанных, с налипшей глиною, великоватых сапогах, он

держался на удивление степенно, уверенно. Было видно, что парень привык

быть среди людей, среди незнакомых и среди начальства; только что

появившись в Куренях, он не смущался, будто шел среди давних знакомых.

Было также видно, Что он привык к своей видной роли, к уважению и вниманию

тех, к кому привело его дело. В нем чувствовалась гордость не только своей

ролью, а и той независимостью, которую давала ему эта роль. Он с

достоинством слушал, что говорил Гайлис, ни разу не поспешил согласиться:

он будто оставлял за собою право подумать и решить соответственно

инструкциям и своим обязанностям. С Миканором он обходился еще свободнее:

не раз парень показывал, что и слушать не желает ненужную, назойливую

болтовню...

Меж лесом и селом через полосы направились к олешницкой дороге, за

полем скрывавшейся в голом кустарнике, что обступал не так давно

построенную под Миканоровым руководством греблю. Шли прямо на дружную

семейку осин и сосен, что высились над цагельней. Крупно, нетерпеливо

шагая рядом с землемером, Миканор еще издали стал объяснять, что здесь по

обе стороны дороги - лучшая куренеаская земля, куреневский чернозем, на

котором воткни сухую палку - вырастет дерево! Масло, а не земля! Окидывая