"факты" и не такая ли правда?! Вспомнилось: если так просто было обвинить

в "контрреволюционной пропаганде" одну из минских газет, то разве ж не

могли наклеить так же ярлык врага одному человеку? Тем более что человек

этот мог быть и не совсем невиновен; хотя виновен совсем по-иному. Как

большевик, допустивший ошибки в работе.

Сразу подумалось: сколько у любого человека, особенно у тех, кто на

руководящей работе, такого, в чем можно при желании найти повод для

обвинений. Найти повод, криво истолковать, перевернуть все вверх ногами! И

если подобное могут сделать с человеком, который преданность свою доказал

давно и очевидно, то как же тем, у кого таких доказательств нет? У кого

обычная биография, а то еще и пятно: брат - кулак или еще какой дьявол?

Рубить сплеча, конечно, легче, чем распутывать, разбираться. Рубить

сплеча - оно и более "надежно"; сразу видно - вещь "принципиальная". Но

рубить сплеча хорошо было, когда конь мчал тебя навстречу врагу, явному

врагу, и некогда было разбираться, надо было действовать сразу.

Рубить - это необходимо в войну, против явного врага. Но как рубить

здесь, где наступают не цепь на цепь, где свой и враг вместе, где доброе и

злое перепуталось, сплелось; где легко рубануть саблей не только по врагу,

а и по своему? Почему же иные готовы рубануть по тебе только потому, что

ты хочешь разобраться.. перед тем как занести свою саблю?

Что ты хочешь, прежде чем решить, рассмотреть того, кто перед тобой?

Бдительность - бдительность и должна как раз быть слита с внимательностью,

со стремлением основательно во всем разобраться.

Апейка вспомнил, что говорил Белый о Бухимовиче, и подумал: не ошибся

Белый, такой Бухимович и действительно может сыграть роль провокатора - со

своей показной архибдительностью и скрытым карьеризмом. Что, если такие

Бухимовичи да Галенчики - при их голосистости да нахальстве - возьмут

силу, если не один, не два таких, при теперешних обстоятельствах, возьмут

верх, - чего они наделают со своей архибдительностью? При таком порядке,

когда можно будет нападать на того, кто попытается разобраться, исключать

тех, кто захочет защищать?

Апейка тут же возразил себе, что тенденция эта живет только потому, что

пока мало проявилась: не заметили как следует вред ее. Как только

проявится, ей дадут бой. Прищемят, как гадюку, что вползла в дом.

Ему верилось, что эти тревожные явления - временны, что придет пора, и

недалекая, и во всем этом разберутся как надо. "Чего ты хочешь? - спорил

он сам с собою, трезво, рассудительно. - Чтобы просто было все? Не будет

просто. Сложно будет все. Ибо сложное время. Враг не тот, что в

гражданскую. Не теми методами действует. Осторожно, исподтишка. Скрытно,

под друга маскируется. Улыбается, как друг. Не всякого сразу раскусишь. А

надо разоблачить.

Обезвредить. Чтоб не всадил нож в спину тебе!.. Потому нужна

бдительность, чрезвычайная бдительность! И ничего не поделаешь, иной раз

она будет перерастать в подозрительность! И нежностей, деликатности - не

будет! Борьба не благоприятствует деликатности. Борьба есть борьба! Борьба

требует решительности, делает жесткими. Это неизбежно...

Нельзя призывать к мягкости. Это ослабляет в борьбе! Это - во время

борьбы - просто невозможно. Надо быть твердым, решительным, наготове

всегда! Таков закон борьбы.

Азбука борьбы. Ты хорошо знаешь это". Но кто-то другой в Апейке и

соглашался с первым и спорил: "Знаю. Но тот же закон борьбы говорит: один

в поле не воин. Помни, что рядом плечо друга. Помогай товарищу - он

поможет тебе.

Только с товарищами ты силен, ты боец!.."

"Вся соль в простой истине: разбираться, кто - друг, кто - враг. Беречь

друга, уничтожать врага. Такая простая в мыслях и такая непростая в жизни

истина. Где врага можно принять за друга, а друга - за врага.

Бдительность, внимательность, суд серьезный, справедливый - один закон,

обязательный для каждого. Только факты, бесспорные факты, - помнить

всегда!.."

"Да, все можно довести до абсурда, обратить во зло, - согласился он,

вспомнив слова Алеся. - Во всем действительно нужно чувство меры. Чувство

реальности..." Вспомнив Алеся снова, Апейка думал уже только о нем.

Перебирая разговор с ним, Апейка чувствовал теперь мучительную

неудовлетворенность собой: он не сделал всего, чтоб верно направить Алеся.

Странно, - он, опытный человек, в разговоре с парнем часто не находил

нужных слов. Едва вступивший в жизнь юноша своими горячими доводами

нередко будто побеждал его, старшего и опытного. Все это, может быть,

потому, что он, Апейка, оказался не подготовленным для такого разговора.

Мало знал. В нем заговорило тревожное, отцовское:

"Как бы не надломило это все хлопца! Мы что, мы - старые волки, толстая

кожа. Нас трудно сбить! А ему как, зеленому ростку? Да еще с чуткостью

его!.." Апейка подумал: надо сделать все, чтоб помочь Алесю, спасти его...

Уже вернулся командир-пограничник, впотьмах разделся, скрипнул

кроватью, захрапел, а ему все не спалось. "Интеллигентская мягкотелость",

- сказал бы Башлыков. Подумал с упреком себе: "Все же нервы

распустились... И - не надо было пить..." Усилием воли заставил себя

успокоиться: надо спать, завтра - важный день.

Засыпая уже, увидел - в последний раз, - как по стене косо поплыл свет

с площади. Поплыл и пропал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Чем дальше уходил тот день, когда впервые прошел по Куреням слух о

переделе земли, тем реже и спокойнее становились разговоры о нем. Можно

сказать, что те, кто не особенно тревожился, услышав о переделе, теперь об

этом в хлопотах и совсем почти не вспоминали. Другие, кого передел пугал,

теперь думали о нем без прежнего страха, все больше привыкали к мысли, что

ничего такого не будет, что все обойдется одним испугом.

Как недоброе напоминание, что беда не миновала, доходили время от

времени слухи о том, что передел, или, как Миканор говорил,

землеустройство, рано или поздно будет обязательно. Тогда тревога снова

охватывала многие куреневские дворы, заново возбуждала притихшие уже

разговоры о земле, о справедливости, о Миканоровых затеях. Но проходил

день, другой - и все обнадеживали, успокаивали друг друга, что Миканор

просто пугает, чтоб охотнее шли в колхоз, что Миканору тоже не все

позволено. Нет, говорили, такого закона, так что пусть не пугает: все

равно не добьется своего. И правда, время будто подтверждало эти надежды:

дни шли да шли, а землемера не было.

И вот, когда уже почти привыкли к мысли, что никакого передела не

будет, землемер появился. Миканор вез его днем, и с выгона, со дворов, из

окон многие из куреневцев видели, как, свесив ноги с грядки, качался в

Миканоровой телеге погородскому одетый парень. Перед Миканором стоял,

заметили, какой-то зеленоватый сундучок, лежало что-то в чехле, было еще

что-то непонятное - не могли определить; но и без того всем было видно: на

телеге везли какое-то необычное оборудование. Значит, человек ехал по

важному делу. Скоро всем стало известно, что Миканор привез человека на

свой двор, что все оборудование помог занести в хату. Что человек остался

в Миканоровой хате, будет, должно быть, там жить. Еще до того, как Миканор

сказал, кого привез, по Куреням пошло догадливое: "Землемера привезли!..

Резать землю будут!.."

Не ускользнуло от внимания куреневцев и то, что немного позже, перед

обедом, приехал к Миканору еще один важный гость, Гайлис - нынешний