баском
- Вместе, - подтвердил и лысый мужик, что стоял возле них, будто
пастух, - с шапкой в одной руке, с кнутом в другой.
- Что ж такое случилось, что сразу такой ватагой? - Апейка переждал
молчание, весело пригласил: - Ну, заходите, выясним!
Дети зашевелились, стали перешептываться, подталкивать друг друга, но
не шли. Мужик с кнутом тоже взялся с видом старшего прибавлять смелости
детворе: неловко, несмело подтолкнул одного, другого шапкой, приказал с
упреком всем:
- Заходите, сказано!
Первым отважился тот самый, с жесткой, словно выщипанной, щетинкой, за
ним - беленькая девчурка с розовыми солнышками на щеках. Апейка, пропуская
их мимо себя, подбадривающе, с нежностью погладил несколько головенок.
Последним вошел, как за стадом, дядько с кнутом: немного неловко и
важно, будто пряча под важностью неловкость своего положения среди малышей.
Войдя в кабинет, дети, в лаптях, в посконине, озирались еще
внимательнее, жались еще больше, шмыгали носами, настороженно ждали.
Апейка не стал просить их садиться, доставлять себе лишние хлопоты; не
зашел за стол, остановился перед ними, как учитель в школе.
- Ну, так что случилось, а?
После минуты неловкой тишины осмелела беленькая.
Покраснев еще больше, будто со сцены, прочитала наизусть - заметно было
- подготовленное заранее; даже перехватывало дыхание - так волновалась.
- Тов-варищ п-председатель... райисп-полкома! Мы пришли, чтоб...
п-просить вас... чтоб оставили в школе...
учителя Ивана Миколаевича!..
Этим большим словам она отдала весь пыл своей души, отдала не только
пыл души, а и голос; другие должны были, пока она пылала от волнения,
отвечать Апейке: из какой они школы, из какого класса, по каким предметам
у них был Иван Миколаевич, как его фамилия. Наконец Апейка выяснил, что
дети из Крытской школы, что учитель, за которого они приехали просить, -
Иван Миколаевич Горошка. Апейке была известна не только фамилия, но и тот,
кому она принадлежала: Горошка учительствовал в своей родной деревне уже
лет десять, еще в те годы, когда учительствовал и он, Апейка; они были
почти незнакомы, виделись всего несколько раз на учительских собраниях, но
Апейке хорошо было известно, что Горошка - учитель, каких мало не только в
районе, а и во всем округе; об этом говорили все, кто когдалибо общался с
ним. Вот и дети, понемногу осмелев, помогая друг другу, наперебой,
возбужденно говорили теперь: так хорошо, так интересно про девятьсот пятый
год, про революцию в Петербурге, про Ленина рассказывал; про пятилетку,
про то, какие где заводы строятся; как хорошо будет жить скоро. И надо же,
беда какая: теперь Ивана Миколаевича сняли с учителей, сказали, что ему
нельзя учить детей, потому что он служил при царе в царской армии и был
царским офицерам и что он будет учить детей против советской власти. Но
они же знают, что Иван Миколаевич хоть и был в царских офицерах, но он же
сразу, как началась советская власть, перестал служить царю. И царя он
совсем, это они сами слышали, не любил никогда и не любит; и офицер он не
из помещиков каких, а из простых людей, из их же села, и все хорошо знали
его отца, и все видят, что все годы он, Иван Миколаевич, только за
советскую власть и старается...
Апейку очень взволновала детская искренность. Слушая детей, он будто
вернулся в свое недавнее, милое прошлое, будто снова стал учителем: как
учитель, он хорошо чувствовал, насколько важно детям то, что они говорят
здесь, и то, с чем они уйдут отсюда, куда принесли свое доверие и надежду.
Жизненный опыт прибавлял ко всему свою долю трезвой сдержанности: знал
Апейка, как непросто в этот раз будет укрепить в них веру и надежду. Но
как бы там ни было, радовал сам факт: дети встали за правду, -
деревенские, застенчивые, пришли в райисполком! Маленькие граждане
будущего!
Он словно не поверил:
- Кто вас подговорил просить за Ивана Миколаевича?
Дети удивились:
- Никто... Мы сами...
- Жалко стало. Мы и подумали...
- Неправильно его сняли!..
- Скажите - пусть он снова учит!
- Жизни не давали, пока не пообещал, что подвезу. - Дядько с кнутом
покрутил лысой головой с удивлением и уважением. - Как мошкарье насели!
Апейка знал уже и что Горошку сняли и как все было.
Кто-то из бдительных земляков Горошки, может быть его же бывший ученик,
месяца два назад написал в столичную газету, что в Крытах в школе - при
попустительстве сельсовета и районного руководства - замаскировался
классово чуждый элемент, белогвардеец, который с золотыми погонами и с
винтовкой в руках воевал за царя и всяких Врангелей и губил нещадно
трудовой народ. В газете с письма сняли копию, которая попала на стол к
секретарю Юровичского райкома партии. Письмо это читал в кабинете
Башлыкова и Апейка. Под всем, что сообщал неизвестный автор газете и
Башлыкову, стояло гордое: "Непримиримый селькор". Башлыков отдал письмо
Харчёву с резолюцией, написанной сверху коротко и четко: "Проверить,
принять меры, доложить!" Харчев за день проверил, и на другой день судьба
Горошки решилась. Горошку сняли с работы. Харчев даже предлагал
арестовать, и, если бы не Апейка, Горошка давно бы был за решеткой.
Башлыков подумал, поколебался и согласился с Апейкой. У Апейки были веские
доводы: Горошка попал в офицеры не по своей воле, а как учитель; в
гражданскую войну никаким белым не был, работал дома. Был потом в Красной
Армии; с первых же мирных дней, после армии, все время в селе... Однако
вернуть Горошку на учительскую работу Башлыков не согласился. Твердо,
- решительно.
И вот - эти детские, открытые лица, эта вера и надежда.
Что он, председатель райисполкома Апейка, может сказать им, чистым и
непосредственным, которые думают, что в жизни -все так просто, что правда
и справедливость - вещи обязательные и ясные? Не зная, что ответить им, он
нарочно стал расспрашивать каждого, как кто учится, хорошо ли ведут себя в
классе, помогают ли родителям.
- Ну что ж, - произнес он, собираясь отпустить их. - Спасибо за то, что
вы сказали. Я передам все кому следует.
Скажу о вашей просьбе... Вот и все, будьте здоровы!
Некоторые уже готовы были, обнадеженные, направиться к выходу, когда
беленькая, с красным еще лицом, насторожилась:
- Так его оставят нам? Ивана Миколаевича?
- Я же сказал, передам, что вы просили.
- Нет, вы скажите - оставят?
- Я буду просить!
- Нет, нет, вы скажите!
Апейка ничего не ответил, только ласково, как отец, который не хочет
обижать ребенка и не может дать того, что он просит, усмехнулся:
- Ну, счастливого вам пути!
Они выходили не очень охотно, не очень утешенные; больше потому, что
дядько с кнутом толкал их к двери.
Не порадовал их; но что он, Апейка, мог сказать им другое?
Сразу после них в кабинет вошел белобрысый парень в потрепанной,
купленной в лавке поддевке, в розовой, залатанной под воротником ситцевой
рубашке. Кепка в его руке была тоже городская, с размокшим под дождем
козырьком.
- Можно зайти? - Парень спрашивал тихо, застенчиво.
- Заходите, садитесь.
Он и шел несмело, и сел на краешек стула; под внимательным взглядом
Апейки неловко отвел серые, с какой-то задумчивой затаенностью, глаза.
Потом встретились глазами, и взгляд его был уже сосредоточенный и вместе с
тем доверчивый.
- Меня зовут Глушак Степан, - тихо, не отводя взгляда от Апейки, сказал
он. - Я подал заявление в Водовичи. Хотел поступить в водовичскую коммуну.
