От всего этого пестрого разнообразия осталась в наших местах одна только булочная. «Наша» булочная расположена на углу Смоленской площади и Рещикова переулка. Она всегда была центром для окрестных обитателей. Но когда, перестав быть одним из них, я вижу ее, чаще всего из окна троллейбуса или автомобиля, проезжая по кольцу мимо, у меня в памяти рождаются самые разные картины моего и нашего общего прошлого.
Никогда мне не забыть места перед булочной, каким оно было 16 октября 1941 года. Я заняла очередь в булочную с утра, а хлеба все не привозили и не привозили. Я стойко охраняла занятую позицию до самого вечера, а хлеба так и не привезли. Сменить меня было некому: мама с моими братьями — родным и двоюродным — отправились на окраину Москвы, к метро «Аэропорт», где в маленьком деревянном домике жила наша тетка с маленькими детьми. Немцы стремительно приближались с северо-запада, и опустевшие окраины города уже начинали грабить, да и бомбоубежищ хороших там не было. Метро в тот день не открыли — единственный раз за всю его историю. На метро перевозили отступавшую пехоту — так говорили в очереди. И наши путешественники с вещами и детьми целый день шли с Ленинградского проспекта на Арбат пешком. Мне было очень холодно стоять перед нашей булочной в тот морозный бесснежный серый день. Но скучно не было. Садовое кольцо превратилось в панораму исторической катастрофы: мчались фронтовые грузовики, хлопая по ветру брезентом; от Бородинского моста к Кудринской площади медленно брели усталые стада коров и овец, за ними мерно шагали пожилые мужики, опираясь на длинные палки, которыми они изредка подгоняли скотину; в промежутках между грузовиками и стадами тянулись нагруженные ручные тележки, толкаемые уходящими пешком из Москвы испуганными ее жителями. Мы не собирались уходить, это было решено твердо. Мы с отцом и братом только три недели назад чудом ворвались обратно в Москву, преодолевая встречное общее течение народа на восток. И я стояла перед мамой на коленях, умоляя ее никуда больше из Москвы не ехать: «Мы пропадем, пропадем. У нас же ничего нет. Нам нечего будет продать или обменять». Перед моими глазами пугающим предупреждением все еще стояли картины российских вокзалов, забитых беженцами, «эвакуированными», как тогда говорили.
Вход в «нашу булочную» — со Смоленской площади, а лаз из ее пекарни, откуда выгружали хлеб, выходит в Рещиков переулок. И нигде на свете не было такого манящего хлебного запаха, как на этом углу. Он и всегда-то возбуждал аппетит, а в дни войны стал мучителен. Тем более, что на наших глазах хлеб из пекарни увозили в райкомовскую столовую (так нас оповещали грузчики), а в нашу булочную привозили заводской — почти без запаха, тяжелый, «невыгодный». В нашей булочной я упала в обморок — первый и последний раз в жизни. Протянула сколотые скрепкой карточки продавщице и вдруг заскользила по стенке прилавка вниз, на грязный пол, с ужасавшей и во мраке наступающего затмения мыслью: карточки! Наверно, этот страх и привел меня тут же в чувство. Соседи из очереди помогли мне подняться, а продавщица с сочувствием протянула карточки и буханку хлеба с крошечным довеском — свидетельством ее честности и моего благополучия.
Нет, лучше смотреть от нашего подъезда в Каковинском не влево, а вправо. Взглянешь в сторону тихого Дурновского и невольно залюбуешься замыкающим вид из переулка одноэтажным домом с барельефом вдоль всего карниза крыши. Особенно этот дом был хорош освещенный солнцем. Ничего в нем лишнего и вычурного: стройный ряд высоких окон и венчающая их горизонтальная линия изящных фигур в тогах и туниках. Мы не отдавали себе отчета в гармоничности такого сочетания, мы просто всегда чувствовали удовольствие, взглянув от нашего подъезда направо. Кто жил когда-то в том доме? Не удосужилась узнать. Но с нежностью вспоминаю этот дом, сметенный, как и многое другое, новым Арбатом, превратившим наш переулок в свои захламленные задворки.
Дом с барельефом был вступлением к разрушающимся остаткам старинных барских усадеб, некогда здесь располагавшихся. В дни нашего детства в обиходной речи окрестных жителей иногда еще звучали фамилии бывших обитателей здешних мест — Хомяковых, Пущиных, Нащокиных… Под стать им и имена некоторых маминых местных знакомых — Карамзиных, Маклаковых, Дельвигов… К ним, молодым потомкам исторически знатных фамилий, мы ходим «на елки», как и они к нам. Мы не придаем никакого значения звучанию этих фамилий, мы ценим «елки» по веселью и подаркам. У Карамзиных в их темной длинной комнате — скучновато, но там я выиграла в лотерею маленький медный утюг. Моя няня положила в него раскаленные угли, как в настоящий, и позволила вместе с ней гладить белье. У Дельвигов подарков не было, в тридцатые годы стало не до подарков. Но у Дельвигов наша четырехлетняя сестра играла в домашнем спектакле пажа, а мы с братом очень этим гордились. В приставных локонах и бархатном берете, сшитом из чего-то дореволюционного, она мило лепетала единственную реплику, обращенную к переодетому королю: «Ваша милость, Ваше величество». Не помню сюжета сказки, но помню худенького ребенка с подведенными бровями, ярко выделявшими на раскрашенном личике и без того огромные синие глаза. Почему мы больше никогда не бывали у Дельвигов? Не у кого спросить.
Я и не заметила, как замкнулось кругосветное путешествие нашего детства: оказавшись на елке в Борисоглебском, я снова вступила на путь из Каковинского в Хлебный.
Мир нашего детства был ограничен с одной стороны Гоголевским бульваром, с другой — Новинским.
Гоголевский бульвар служил для нас исключительно весенней и воскресной артерией. В самом раннем детстве, когда еще праздновались воскресенья, по бульвару мы ходили с папой к Храму Христа Спасителя с неизменной остановкой у памятника Гоголю. Ритуал был таков: свернув с Арбатской площади на бульвар, сначала «покататься» между львиными лапами у всех четырех фонарей, окружавших нашего грустного длинноносого Гоголя. Промежутки между львиными лапами были отполированы детскими ногами до желтого блеска: обычай «катания» с этой маленькой металлической горки был всеобщий. Недавно, проходя мимо бравого запорожца, сменившего андреевский памятник, я увидела, что и теперь наши «горки» отливают свежим блеском. Какое же множество младенческих ног беспрестанно полировали их в течение века! Если бы еще памятники на Руси не сносили и не переносили так часто!
Самого Храма Христа Спасителя я почти не помню, отчетливо помню только высокие гранитные ступени, ведущие к нему. На них-то и играли дети. А внутри Храма было столько народу, что рассмотреть его из-за спин взрослых было просто невозможно. Мы торопились выйти наружу на освещенные солнцем ступени, обдуваемые свежим апрельским ветром с реки.
А вот конец Храма запомнила отчетливо. Лето 1931 года мы провели в деревне Татарово, близ Серебряного бора, и от крайней в деревне избы, где мы жили, открывалась величественная туманная панорама Москвы, над которой возвышался и сиял громадный купол Христа Спасителя. И вот этот купол стал на наших глазах гаснуть: золотое сияние постепенно уменьшалось, как уменьшается луна — дольками. Это снимали золото с купола, прежде чем разрушить саму церковь. И мы с любопытством и даже с азартом следили, как погасал купол. К концу лета он из золотого превратился в синий, одна только полоска горела на солнце. Потом и она померкла. А как взрывали Храм мы уже не видели.
Новинский бульвар был расположен в минуте ходьбы от нашего дома, этот бульвар был свой, всегда доступный, не требующий для прогулки по нему никакой подготовки. Его край, замыкавший буйный Смоленский рынок, был вытоптан до твердости асфальта и безжизненности пустыни. И стоял на этом конце бульвара круглый писсуар. И хотя запах тут был малоприятный, остановиться и посмотреть на видные внизу разнообразные ноги было очень любопытно. Несколько дальше от рынка, на слиянии двух бульварных аллей в площадку, были навалены, видимо в декоративных целях, довольно безобразные валуны, а возле этой имитации дикой природы торчали фанерные щиты, разрисованные замками, морскими видами, лебедями и прочей красотой. Перед щитами располагался фотограф с громадным ящиком аппарата на трехногом штативе, аппарат же был прикрыт черной тряпкой, которую при работе фотограф натягивал на свою голову. Это было интересно, но я все-таки не любила этого бойкого места. На противоположной стороне пыльной площадки по выходным дням стояли пони, ослик и верблюд. На них можно было кататься за деньги. Мы были бедные дети, и, кажется, только раз нам удалось испытать это счастье. Кто-то из родственников, гуляя с нами, неожиданно предложил нам выбрать себе по вкусу средство передвижения, и в течение целых пяти минут мы наслаждались: я — в колясочке, запряженной пони, а мальчики взгромоздились в корзины, свисавшие по обе стороны верблюжьих горбов. Но обычно мы удовлетворялись более скромными развлечениями. Например, дойти до «Грибоеда». Так называл мой маленький брат камень, заложенный на наших глазах в 1929 году в ознаменование столетия со дня гибели Грибоедова. Мы стояли возле камня с многообещающей надписью, прочитанный нам мамой, и мечтали, какими мы будем большими, когда здесь будет стоять памятник. Никому не приходило в голову, что не будет не только памятника, но и самого бульвара.
