Литмир - Электронная Библиотека

Скотины у бабушки почти не было: одна корова, рыжая Красавка, да несколько кур. Не было ни телег, ни саней, ни сбруи. Поэтому двор был маленьким, чистым, золотым от постланной свежей соломы и света, обильно льющегося из задних ворот, почти всегда широко распахнутых в огород, большая часть которого была занята просто лугом. Но все, что полагалось ландехскому двору, все-таки в маленьком бабушкином дворике было: и теплый хлев для Красавки, и насест для кур, и небольшой амбар с большим ларем для муки и крупы, необходимых для текущих нужд (большие амбары с главными запасами стояли за околицей в поле — во избежание пожара). Этот маленький дворовый амбар казался мне местом необычайно уютным и притягательным, но попадала я туда крайне редко. Бабушка никогда не разрешала превращать в забаву ни амбар, ни сеновал, ни огород, внушая строгое почтение к этим священным местам.

Но, конечно, не «золотым» двором и не огородом, где росли вдоль прясел кусты смородины и малина и была грядка с клубникой, и даже не баней в дальнем углу огорода под старой черемухой был в первую очередь уютен бабушкин дом, а горницей, местом тоже вообще-то неприкосновенным для прозы жизни, но все-таки становящимся летом обителью гостей, то есть нас. Знаю, что в зимние месяцы по обычаю тех мест бабушка в светлой горнице только «строчила», т. е. занималась, как и все ландехские женщины, филейной вышивкой на больших пяльцах, поставленных вдоль передних окошек. Ремесло это распространилось по здешним местам из многочисленных монастырей, которые и скупали продукцию местных рукодельниц, неизменно почти слепнувших к концу жизни. Женщины в Нижнем Ландехе строчили, а мужчины — те, что оставались в селе, — занимались резьбой по дереву, готовили иконостасы и прочее для внутренней отделки церквей. В семидесяти верстах, в Палехе, жили богомазы, писали иконы и во Мстере, и в Холуе, а в Ландехе резали по дереву, в Волкове — изготовляли киоты, в Ушеве — чеканили ризы для икон[1]

. Это — специальные мастера. Но все тамошние мужчины столярничали или плотничали и большинство уходили из деревни на заработки — плотниками, коробейниками, приказчиками.

Когда в конце 90-х годов прошлого века бабушка ставила свою избу, она тогда же заказала местным мастерам и мебель для нового дома. Была эта мебель из светло-желтой полированной березы, отделанная черными филенками и гранями. Пятистворчатая двухметровой высоты тяжелая ширма, столь памятная по нашей московской жизни 30-х и 40-х годов, делила бабушкину горницу по всей длине на две части, образуя узенькую спальню с одним окошком, где находилась такая же желтая деревянная кровать — пышная, парадная. А в большей половине горницы стояла застекленная «горка» с «парадной» же посудой, кованый сундук с бабушкиным добром, крытый киргизским ковром, привезенным моим отцом из Астрахани в одну из своих редких «побывок» домой. В простенке между фасадными окнами висело кривоватое зеркало в такой же желтой раме, что и вся мебель, под окнами стояли такие же желтые с черным стулья, на которых сидели по большим праздникам; на самих окнах и в кадках на полу — масса цветов: амарилисы, аспарагусы, китайские розы. Скобленый, белый и гладкий, как слоновая кость, пол в горнице был сплошь застлан половиками местного тканья. В углу у двери — беленая голландская печь с медными вьюшками. Ну а в правом красном углу, конечно же, был киот с многочисленными иконами и голубой стеклянной лампадой, под киотом стоял так называемый «угольник» — маленький угловой комод той же желтой березы, покрытый вышитой салфеткой, а на нем неизменные три книги: Евангелие, Пушкин и Некрасов. Грамотность в этих местах распространялась из монастырей вместе с вышиванием, цветами и прочими навыками культуры. Писала моя бабушка без единой ошибки и очень хорошим образным языком и, пока не ослепла, очень четко, но трех книг ей хватило на всю жизнь.

В горницу можно было попасть только из «средней» комнаты, фактической бабушкиной спальни. Там стояла простая железная кровать с лоскутным одеялом, простой стол и несколько тяжелых стульев той же местной работы, но только не желтых, а целиком черных, и в мое время уже сильно потертых. Единственное боковое окно «средней» комнаты было широким, «венецианским» — так и говорили в Ландехе, видимо, это был распространенный плотничий термин.

Ну а кухня была у бабушки, как у всех. Направо от двери — печь и рукомойник, налево, над дверью — полати, где хранились тулупы и валенки, в левом углу у окон — лавки и скобленый стол, над ними икона с лампадой, правый передний угол заслонен стареньким шкапчиком с расхожими чайными чашками. Этот шкапчик отделял от всей кухни жерло печи, полку с горшками, мисками и деревянными ложками и кусок лавки под окошком: здесь бабушка цедила молоко, готовила пойло скотине, крошила кашу цыплятам — нам туда соваться не полагалось.

На моей памяти стены бабушкиной кухни, в отличие от бревенчатых стен комнат, были сплошь оклеены бумагой (видно, очень закоптились) — все больше листками с картинками из «Нивы». Мне в детстве очень это нравилось. Так весело и интересно было рассматривать старые картинки. Одну под ходиками помню отчетливо: молодая улыбающаяся крестьянка в платочке и маленький мальчик рядом, оба с узелками в руках. Бабушка показывала ее мне, приговаривая: «Это мы с Васенькой, твоим папой, идем куличи святить». Я, конечно, понимала, что это не они, раз это книжная картинка. К тому же бабушка была старенькая, а папа большой. Но хорошо, что она так сказала, а я запомнила. Много раз потом, вспоминая эту картинку, представляла я, как жили они тогда, в 90-е годы, молодая женщина и десятилетний мальчик, вдвоем в новой, только что отстроенной избе. Стены были еще светлые, пахли смолой и ожидали большой семьи под свою защиту; пол еще не покосился даже в кухне; глаза у обоих глядели зорко, собор нерушимо стоял в конце улицы, на горе, а под окнами торчали, не заслоняя света, прутики только что посаженных моим отцом кленов — по фасаду и одной единственной березы — сбоку. Как убивался он в тридцать первом году, когда обнаружил, что бабушка попросила соседей спилить эту громадную березу, потому что с нее капало на старую тесовую крышу, а чинить-то некому ее было, да и нечем… Ну а клены, пишут мне, так и стоят до сих пор перед окнами давно чужого дома. Макар Антонович Одувалов, муж бабушкиной младшей сестры Анны Федоровны, придя с империалистической и гражданской войны, свой дом в Волкове построил в 1922 году точно по тому же плану, что и ландехский. Только в отличие от дома бабушки во времена моего детства одуваловский дом был еще совсем новым, а при доме громадный двор, рассчитанный на большое крестьянское хозяйство, а рядом со двором еще столярная мастерская, восхищавшая меня обилием инструментов и порядком, а за огородом большое гумно с овином.

Входили в одуваловский дом в отличие от бабушкиного через темный двор, парадное же крыльцо было почти всегда закрыто, открывали его только для священников во время домашних молебнов и по большим праздникам. И был этот высокий крепкий дом таким же аскетически пустым и очень каким-то деревянным, как и старый ушевский. Только ушевский запущенный, мрачный, дикий, и все в нем говорило о каком-то беспамятном прошлом, а этот — светлый, чистый, ничем лишним еще не заполненный, словно многое ожидало его впереди. Хотя ничего впереди у него уже не было.

Волково — маленькая деревушка в двух верстах от Ландеха, в ней всего четырнадцать дворов и, кажется, все жители носили только три фамилии — Одуваловы, Солодовы и Коротины, — вероятно, все они состояли между собой в родстве. Дом Макара Антоновича стоял вторым от околицы на перекрестке улицы и проселочной дороги, идущей из Ландеха. За околицей недолго тянулись поля и за ними отчетливо виднелся лес — со всех четырех сторон. Здесь не было и нет ни школы, ни больницы, ни почты, ни церкви, ничего, кроме крошечной часовни на перекрестке, почти перед самыми окнами горницы Макара Антоновича. Говорят, от этой часовни давно и следа нет, меня уверяли даже, что и никогда-то ее там не было, но мне эта маленькая часовенка, посвященная Митрополиту Филиппу, слишком памятна по одному эпизоду в сентябре 1941 года, так что убежденно могу сказать, что в деревянном волковском царстве один каменный памятник культуры все-таки был, но именно он вопреки естественным законам первым из всех строений бесследно исчез с лица земли. Впрочем, говорят, что и черемуха перед одуваловскими окнами не сохранилась. А это было единственное неутилитарное украшение дома. Лесная деревня в отличие от села — местной столицы — не ценила зеленых насаждений как таковых и никаких палисадников и цветников не знала. Все четырнадцать волковских домов стояли прямо на чистой зеленой мураве, беспрепятственно и открыто глядя друг на друга своими оконцами. И точно так же стояли в два ряда под горой вдоль ландехской дороги волковские бани, образуя отдельную улицу, перпендикулярную деревенской. А за ними сразу начинался лес.

2
{"b":"268514","o":1}