спадает в пучину то носом, то кормою. Тимофеич вынимал из тавлинки самодельный компас,
глядел то на стрелку, то на солнце и жевал губами. Лодья неслась вперед, но гнало её не к
Груману, а на Малый Берун.
1 Евразия – общее название Европейско-Азиатского материка.
2 Наволок – мыс
3 Заветерье – сторона, откуда должен подуть ветер.
4 Набой – набитые выше бортов лодки доски.
5 Подкрень – наклони.
С правого борта разлился у небосклона беловатым пламенем ледяной блеск. Там, видно,
во множестве сшиблись ледяные пространства и в небо бросали молочный свой отсвет. И
беспрерывно доносились оттуда страшные залпы, тяжело потрясавшие воздух и воды.
Ветер ревел целые сутки не переставая, но потом начал как будто спадать немного, когда
в отдалении видно стало землю. Лодейники столпились на носу и вглядывались в далекий
берег, синевший под небоскатом, как большое горбатое облако. А Тимофеич залез на каланчу.
Тимофеич узнавал это место, куда его занесло уже однажды и тоже по такому вот
случаю. Они проваландались тогда здесь трое суток и даже сходили на берег, на пустынный
Малый Берун, нелюдимый остров, где нечего делать китобою и куда редко заходят корабли.
Нужно было теперь вести лодью в губовину и уже здесь дождаться погоды, а то как бы не
вышло горя от льдин, которые по-прежнему лили в край неба ровные струи белого огня.
Лодья всё ещё рвалась вперед, но лед с грохотом шел за нею, как бы провожая её салютами,
беспрерывной пушечной пальбой.
Тимофеич перебрался вниз и стал у кормила. Высокий берег дико вздымался впереди, и
тучи чаек носились в разные стороны с истошным криком. Они кружились над судном, потом
мчались обратно к берегу, неся туда, на птичьи свои базары, весть о приходе корабля из-за
моря. А Малый Берун выпятил навстречу китоловам свои страшные ребра и распластался в
океане, как издыхающий верблюд.
Лодья вошла в губовину под усилившуюся пушечную пальбу. Точно эскадра
возвращалась из вражеских вод, возвещая об одержанной победе. Но лодья, наоборот, искала
защиты у Малого Беруна, а кормщик не мог подвести её даже к берегу, потому что вся почти
губовина была забита льдом. Льдины кружились, как в омуте, шли друг другу навстречу, с
треском сшибались и со звоном опять расходились в разные стороны. Тимофеич глянул назад
и ахнул: вход в губовину, только что свободный и чистый, был теперь забит льдом, и ледяные
курганы вздымались там, как новодвинские бастионы. И горели они зелеными, синими и
красными огнями, словно разноцветные фонарики были тысячами развешаны по выступам и
бойницам. Лодейники тоже обернулись назад и молча глядели, как щедро бросает низкое
солнце в губовину свои блистающие самоцветы и как напирает с моря пламенеющий на
солнце лёд, заграждая – не навсегда ли? – все выходы и входы.
Скрипели мачты, чайки кричали, и беспрестанно трещали льдины, громоздясь друг на
друга. Но Тимофеич всё же продвинул лодью к берегу поближе. Здесь в черной воде тесно
плавал большими глыбами прозрачный лед, синий яснец, и здесь Тимофеич крикнул Степану
отдать якорь.
Лед сомкнулся у входа в губовину, но он может и разойтись. Если в ночь переменится
ветер, он очистит губовину, и тогда Тимофеич выведет из ловушки и людей и корабль. А
сейчас пусть отдохнут работники, промаявшиеся с парусами и за рулем и с расползшимися
по всему мурью бочками напролет целые сутки.
XIV. ТИМОФЕИЧ УХОДИТ НА БЕРЕГ
Быстро погасли на льдинах огни, словно там задул кто-то разноцветные фонарики, и
понемногу умолкли на ледяных бастионах пушечные салюты. Лодья стояла на якоре, а
вокруг, по всей губовине, бежали по льду черными змеями протоки и узкие промоины. За
ночь выпал снежок, и яснец не играл, как вчера, синими яхонтами, а покрылся точно
голубоватым мохом.
Лодейники крепко спали в мурье, нагретой человечьим теплом. Не спалось только
Тимофеичу, да ворочался возле него с боку на бок Федор. Тимофеич несколько раз надевал,
вздыхая и кряхтя, свою заношенную сибирку и поднимался наверх. Поглядев на вход в
губовину, крепко заколоченный льдом, и пожевав по привычке губами, старик лез назад под
палубу, где пытался заснуть на своей постели из набросанных одна на другую оленьих шкур.
Но сон не шел к нему, как не шел больше и к проснувшемуся Федору, который лежал на
спине с широко раскрытыми глазами. Этому тихому человеку, столь неожиданно и странно
обиженному судьбой, часто снились по ночам тяжелые сны. Он просыпался среди ночи и не
засыпал больше, а лежал с открытыми глазами, медленно перебирая в памяти события своей
удивительной жизни.
Тимофеич толкнул его в бок. Федор посмотрел на старика.
– Чего тебе, Тимофеич?
– Вот то-то и чего, Федя... Плохо нам теперь выходит, Федя.
– Плохо?
– Да уж чего хуже! Не вылезть нам из этой губовины, пропади она совсем. Об эту пору
да в этих местах уж как стал лед, так и стоять ему до будущего лета, до теплых, значит,
ветров. Вот те, Федяй, да с мёдом каравай! Тут тебе, Федя, выходит и зимовье. – Тимофеич
пожевал губами и повторил: – Тут тебе, значит, и зимовье, Федяй.
Федор лежал молча, по-прежнему уставившись в темный угол, где смутно горбились
набитые китовым салом бочки.
– На острову здесь, – продолжал хрипеть Тимофеич, – годов с десять назад зимовали
наши мезенцы: Баланина Петра сын да Симаков Елисей и работников с ними
архангелогородских человек семь. Они и избу промысловую тут поставили, от берега верстах
в пяти. Крепкая изба, – что ей сделается? Они её всю по бревнышку из Мезени на раньшине1
переплавили. Сходим заутра, Федя, разберемся. Цела изба... Ошкуи не растащат... Сходим,
Федя! И Степана с собой возьмем. А?..
– Сходим, Тимофеич.
– И то ладно! А теперь спи. Сходим заутра.
Тимофеич подвернул под тулуп ноги и натянул сибирку на озябший нос. Он ещё пыхтел,
фыркал и вздыхал под сибиркой, но потом стал храпеть самым мудреным, только ему
свойственным манером.
Федор же так и не сомкнул больше глаз. Он лежал долго и смотрел, как едкий свет режет
по швам рассохшуюся в углу палубу; потом разбудил Тимофеича и Степана, и они стали
собираться в дорогу.
Лодейники просыпались один за другим, громко зевали и разминали затекшие за ночь
спины. Было зябко выбираться из-под армяков и полушубков и лезть по крутой лесенке
наверх, где серое небо низким колоколом прикрыло и лодью, и губовину, и всю незнакомую
округу. Волна не била больше в борты корабля, к которым прирос запушенный легким
снежком яснец. Только под носом лодьи, где в черной, как чернила, воде лежал со вчерашнего
дня корабельный якорь, жутко темнела большая продолговатая промоина.
Ванюшка не хотел оставаться на корабле и просился на остров. Он, в свои двенадцать
лет, не раз огибал в промысловых судах Кольский берег, но никогда ещё не ходил так далёко.
Мальчик приставал к Тимофеичу, пока тот укладывал в кожаный мешок засохшую ржаную
лепешку, солонину в котелке, порох, пузырь с табаком, трубку, кремень и огниво. Тимофеич
возился над мешком, прикидываясь, что не слышит Ванюшкиного хныканья, а потом стал на
него цыкать и гнать от себя. Но Ванюшка не унимался – возьми да возьми! – и Тимофеич
стал сердито завязывать ему на шее теплый платок и заправлять на нём заячий полушубок.
Было решено, что все четверо, если найдут избу, заночуют на острове и вернутся на
другой день на судно, чтобы здесь сообща уже поразмыслить о дальнейшем.
Капитон спустил им с лодьи доску с зарубками, и по ней все четверо – Тимофеич, Федор,
Степан и Ванюшка – слезли на лёд.
XV. ОПУСТЕВШАЯ ГУБОВИНА
Первым побежал Степан прыгать с льдины на льдину, а за ним через промоины и
