черневшими пугалами.
– Пускай вон то пугало посадят в медвежий острог вместо меня, – кивнул головой к
огородам Степан. – Тоже вот, выдумали... потеху нашли...
Тимофеич умаялся и дышал тяжело, но продолжал припечатывать грязь казенными
сапогами с железным подбоем.
– Тут, милый, не о пугале речь. Слыхал про канцелярию Тайную?
– Слыхал, – отрезал Степан.
– Ну и молчи.
– А что там за Тайная? – заинтересовался Ванюха.
– Пшш... – остановил его Тимофеич и с опаской заглянул за плетень. – А Тайная,
канцелярия Тайная, – захрипел он, – это дом такой. Там нашего брата на крюки подвешивают,
палками обколачивают, кнутьями чешут. Всё выстукивают, крепка ль у нас шкура. Понятно?
– Понятно, – ответил Ванюха и остановился, вытянув вперед голову и прищурив глаза. –
Вон, – показал он пальцем.
Впереди, далеко – только зоркий глаз морехода мог разглядеть это, – улица была
перегорожена рогаткой, и верховые солдаты наездничали возле хибарки, стоявшей на въезде.
Беруны шагнули через плетень и пошли по грядам и тропинкам дозору в обход. Они долго
плутали так, и уже не было ни огородов, ни троп, а только болотистый луг блестел под
ногами, но всё не решались свернуть опять на дорогу. Солнце слепило глаза, испарина
прошибала сквозь сырую рубаху, паром курилась каждая кочка. Стреноженная лошадь с
длинной обвислой гривой стояла не двигаясь, словно поджидала идущих. Потом бросилась в
сторону смешными прыжками и пропала за перелеском.
Перелески эти стали попадаться всё чаще. Идти было легче: болото осталось позади;
земля обсыхала под пригревавшим солнцем, которое заметно заворачивало вправо. Вдали
длинным небеленым полотнищем опять раскатывалась дорога. Ванюха со Степаном шли,
сокрушаясь о брошенном Савке. Тимофеич молча волочил сапоги по скошенной траве и,
дойдя наконец до дороги, шагнул через канаву, но поскользнулся, скатился вниз и здесь
прижал под собою какой-то костлявый мешок, заоравший благим матом.
XX. УДИВИТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА
Тимофеич, Ванюха, Степан стояли неподвижно, как огородные пугала, и во все глаза
глядели на измятого Тимофеичем человечка, с рыжей головы которого свалился драный
малахай. Тот, в свою очередь, стоял перед ними в вымазанном глиною длиннополом кафтане
и с лицом, по которому прошелся грязный Тимофеичев сапог. Рыжий человечек дрожал всем
своим щуплым тельцем; заслонив одной рукой глаза, он отмахивался другой и шептал:
– Уйди!.. Уйди!.. Наважденье!.. Уйди!..
– Сёмушко!.. Семен Пафнутьич!.. Ты ли, милый?..
И опомнившийся Тимофеич захватил выгорецкого трудника всего целиком в свои
моряцкие объятия, а тот барахтался, вырывался и кричал:
– Уйди!.. Бес!.. Уйди!..
Но Тимофеич не выпускал Семена Пафнутьича и продолжал прижимать его рыжую
голову к своему зеленому кафтану, радуясь и удивляясь такой неожиданной встрече. Степан и
Ванюха хохотали, глядя на обутые в лапти ножонки выгорецкого трудника, которыми он
выделывал самые удивительные штуки, точно стопы его поджаривали на раскаленной
сковороде. Семен Пафнутьич выбился наконец из сил и перестал трепыхаться, но набрался
духу и глянул в лицо Тимофеичу.
– Скажи, ты настоящий или это только сон такой мне снится?
– Да настоящий, Сёмушко, не поддельный. Кафтан только на мне зеленый, а рожа и кожа
– всё то же.
– Врешь, – опасливо молвил Семен Пафнутьич.
– Ну вот тебе и на! Отроду не врал.
– Откуда вас сюда сбросило ко мне в канаву?.. Да на сонного?..
– Эх, милый, рассказывать теперь долго; жизнь свою спасаем.
– Понима-аю, – протянул Семен Пафнутьич и оглянулся вокруг.
Вокруг было пусто. Дорога, изрезанная глубокой колеей, взбегала на пригорок, весело
скатывалась оттуда вниз, поворачивала вправо, заворачивала влево и терялась впереди.
Позади уже не было видно ни колоколен, вытянувших тонкие шеи, ни слегка наклонившихся
к колодцам скрипучих журавлей.
– Понимаю, – повторил Семен Пафнутьич. – Ну, а куда ж вы теперь?
– Куда?.. – Тимофеич посмотрел на Вантоху и Степана. – А куда путь этот?
– Путь этот по солнцу к городу Олонцу, – ответил Семен Пафнутьич, – а оттуда куда
хочешь: хочешь – на Выг-реку, а хочешь – и за шведский рубеж, коль тебе невтерпеж. И там
вашего брата, беглых, много.
– А ты-то, Сёмушко, куда путь держишь?
Но Семен Пафнутьич стал распутывать узел на своем кушаке, пропустив вопрос
Тимофеича мимо ушей.
– Не живешь же ты тут, в канаве!..
– Иду восвояси, – ответил уклончиво Семен Пафнутьич. Но потом, сообразив что-то,
вдруг добавил: – Иду к Выгу. Теку, утекаю, жизнь свою спасаю.
И Семен Пафнутьич стал перепоясывать на себе кафтан.
– Понима-аю, – протянул теперь в свой черед Тимофеич.
– Ну, ты, брат, я вижу, нашего поля ягода, – хлопнул Степан Семена Пафнутьича по
плечу.
– Фрр... – отскочил от него Семен Пафнутьич, старавшийся ещё на лодье быть от
Степана подальше.
– Чего ты? – спросил его хмуро Степан, но тот не ответил и полез зачем-то в канаву.
Он вылез оттуда, пообчистился, нахлобучил себе на голову свой свисавший лохмотьями
малахай и поднял валявшуюся подле хворостинку. И, торжественно посмотрев на
Тимофеича, на Степана и на Ванюху, произнес:
– Места эти несытны, необильны и весьма непокойны... Потечем?
– Течем, – кивнул головой Тимофеич.
Семен Пафнутьич черными от грязи пальцами дернул зачем-то на лице своем рыжую
прядку и стал месить не совсем просохшую ещё обочину дороги. За ним гуськом стали
чмокать сапогами остальные – с пригорка в ложбинку, из овражка на холмик, подальше от
этих мест, не суливших, по замечанию Семена Пафнутьича, ни сытости, ни изобилия, ни
покоя.
XXI. РАССКАЗ СЕМЕНА ПАФНУТЬИЧА О ТОМ,
ЧТО ПРОИЗОШЛО С НИМ В СТОЛИЦЕ
Дорога, по которой беглецы всё больше удалялись от столицы, была, к счастью, в этот
день безлюдна, и ниоткуда не слышно было здесь ни тарахтения телеги, ни дребезжания
плохо подвязанного под кузовом ведра. Беглецы шагали по дороге среди бела дня всё равно
как ночью, и ни пеший, ни конный ни разу не обогнал их, и никто не попадался им навстречу.
Ванюхе и Степану надоело волочиться за Тимофеичем, ступая по его вдавленному следу, и
они ушли далеко вперед, останавливаясь временами, чтобы подождать своих не очень
расторопных товарищей. А Тимофеич пошел рядом с Семеном Пафнутьичем но немного
обсохшей дороге, расспрашивая его про Никодима и посвящая его, как и в прошлом году, в
свои злобедственные дела. Семен Пафнутьич путался лапотками в своем долгополом кафтане
и, помахивая хворостинкой, сочувственно поддакивал Тимофеичу. Выгорецкий трудник не
чувствовал прошлогодней неприязни к старому беруну. Эти трое были так же гонимы
царским начальством, как и он сам. И это их страдание и нежелание Тимофеича быть шутом
на старости лет размягчали сердце обычно несговорчивого Семена Пафнутьича.
– Дела!.. – проговорил он и схватился руками за свой изодранный малахай, когда
Тимофеич окончил свой рассказ. – Дела! Рассудка лишишься вместе с малахаем и с тем, что
было в малахае.
Он снял с головы драный свой малахай и ткнул его Тимофеичу.
Тот повертел малахай в руках.
– Да, шапец небогатый... Не боярская, говорю я, шапка.
– Шапка?..– вскрикнул Семен Пафнутьич. – Не о шапке речь... У меня в этой шапке денег
золотых да серебряных было зашито столько, что еле голову нёс я под этою шапкою. Все то
вниз клонило, то назад запрокидывало, то набок сворачивало.
– Вишь ты! – удивился Тимофеич.
– Я бы тогда за эту шапку, может быть, трехсот рублей не захотел взять...
– Скажи на милость! – не переставал удивляться Тимофеич.
– Да я бы эту шапку не променял бы... не променял бы... хоть на что хочешь не променял
