Понурый, серый, нечесаный... Сидит... Глядит... Пальцами перебирает... Тошно ему.

– Иван Андреевич! – крикнул Кузёмка. – Княжич!.. Ох, ты...

Князь Иван встрепенулся, выпрямился... Голос, едва знакомый, хриплый, кричит ему в

запертую дверь:

– Это я, я... Иван Андреевич, я-су тут, Кузёмка...

Кузёмка?! Князь Иван вскочил с места, шуба свалилась наземь, князь Иван топчет ее, не

замечая... Кузёмка?

– Зачем пришел, иуда, вепрь, змей? Мало содеял ты надо мной? Еще тебе надо?..

– Иван Андреевич...

– Прочь, говорю, шиш треклятый! От Исайи пришел? От игумена? От Шуйских

подослан?

– Иван Андреевич, что ты, опомнись! Ума ты решился.

– Прочь, говорю, раб, смерд! – И князь Иван кинулся к двери, стал молотить по ней

кулаками. – Прочь, прочь! – кричал он исступленно, уже собственного голоса не слыша,

выкликая только одно: – Прочь, прочь, прочь...

Кузёмка отбежал в угол, повалился там на дрова, стал волосы на себе рвать. Потом

завыл:

– Иван Андреевич, я ли не страдалец за тебя... Муки мои и раны... Огонь и дыба... Из

бездны бежал смертной очей твоих видеть... О-о-о!..

Притих Кузёмка. Притихло и в келье у князя Ивана. Опять только крысы да ветер.

Кузёмка поднял с полу шапку, вытер ею лицо, мокрое от слез, и опять подобрался к двери.

Заглянул в скважину: князь Иван лежит на лавке лицом книзу, пальцы растопырил и в волосы

себе запустил. И стал молить Кузёмка князя Ивана, стал уговаривать его, стал доказывать

ему, задыхаясь от волнения, захлебываясь от горя:

– Непричинен я тому, Иван Андреевич, княжич желанный... Сограбили с меня тулуп, да в

тулупе – письмо. От того и повелась беда несказанная: меня под кнут, тебя в заточенье. Ой, и

бил же Вахрамей! В клочья драл мою плоть; тело мое белое – земли чернее. Глянул бы ты, не

признал бы Кузьму. О-о-о! – И Кузёмка снова завыл.

Но князь Иван поднял тут голову, повернулся, присел на лавке и безумными глазами

оглядел свой приют. Все то же: решетка в окошке, лавка с соломенным тюфяком,

закопченный образ, за ним – высохший пучок вербы пасхальной. А за дверью – Кузёмка! Его

голос:

– Маленького носил я тебя на руках... Бурого седлал жеребчика. Как посадил тебя на

конь впервые, пожаловала меня княгиня Алена Васильевна чарой вина, да суконцем на

шапку, да деньгами полтину. А бахмат... Добрый был конь... Где он, бахмат? О-о-о!..

Князь Иван вскочил, кинулся к двери, но тут Кузёмка отпрянул прочь. На дворе по снегу

скрипели шаги, все ближе, уже на крыльцо поднимается кто-то. Кузёмка загрохал дровами и

стал складывать их клеткой в углу.

Исайя вошел в сени с кувшином в руке. Он оглядел двери: все на замётах, на висячих

замках. В одной келье – хмель, в другой – сусло, в третьей – заточник сидит, Ивашко Старков.

И кроме того – никого. И кроме того – только мужик косматый, веревкой опоясанный, в

дровах барахтается.

– Ты это, мужик, что ж? Дровец принес?

– Принес, отец, дровец. Благослови уложить порядно.

– Благословит тя господь. Делай.

Старец поставил кувшин на пол и принялся искать у себя в карманах тулупа.

– Ты, мужик, гораздо рожею на черта походишь. Ключ, где же он, ключ-то? Искушение

мне с Ивашкой сим. Раз от разу искушение. То ключа не найду, то Ивашко на меня волком

кидается. Было раз – до полусмерти меня убил.

– Отчего ж кидается? – спросил Кузёмка глухо, поправив на армяке своем опояску.

– Несмирен; гордыней обуян... Ужо ему будет за грубость: намается в черных трудах! А

то учиню ему смирение: на цепь посажу. Даю ему теперь пищу – только хлеб да воду. А

ключа не найтить... не найтить... Искушение мне! Не ты ли меня искушаешь, мужик? Гораздо

ты на черта походишь.

– Да ты, отче, видал коли черта?

– Видал я и чертей и тихих ангелей. Всего бывало. А и вот он, ключик, за пазухой сидит.

Исайя отпер замок и снял замёт с двери. Он поставил тюремному сидельцу на пол

кувшин и в приоткрытую дверь начал истязать узника, как указано было от великого государя

и как отец игумен благословил.

– Кол тебе в глотку, еретик! – кричал сумасшедший старец, просунув голову в дверь. –

Словеса твои – от беса; мнение твое – от деймона; сам ты – мусор и смрад.

Кузёмка вышел из-за груды дров, натянулся весь, как струна, кулаки свои стиснул до

боли. А выживший из ума старец неистовствовал у князя Ивана в дверях, содрогался от

бешенства, извивался от злости:

– Тьфу тебе, тьфу тебе, тьфу тебе!..

Но Кузёмка вытянул голову, ринулся вперед, боднул Исайю кулаками в спину и вбил его

в келью враз. Он и сам влетел в келью вслед за старцем, растянувшимся на полу, и навалился

на старца, решившего, что искушение это ему от лукавого, от черта, с которым он только что

разговаривал в сенях. А черт, вот он, стоит на коленях на брюхе у Исайи, веревку с себя

снимает, вяжет Исайю по рукам и ногам. Исайя и не противился, не барахтался, не кусался и

не плевался, ногами не дрыгал, на голос не вопил. «Разве, – думал он, – что может устоять

перед чертом, с коим у Ивашка-еретика был, видимо, давний союз?» Исайя даже до того

покорился своей участи, что широко разверз беззубый свой рот, когда Кузёмка стал пихать

туда что попало – тряпки, нитки, стружки, что в карманах армяка нашлось.

Князь Иван и опомниться не успел – вмиг управился со старцем Кузёмка, вскочил на

ноги веселый и потный, кинулся к двери, в сени выскочил, только крикнул князю Ивану:

– Побудь еще в заточении, княже; побудь с недолгий час. Выведу тебя из темницы.

Выведу. . Гой-да!

Кузёмка звякнул из сеней замётом и запер дверь на замок. Остались в молчательной

келье двое: заточник Старковский и старец тюремный. Заточник метался по келье, кулаками

потрясал, расправлял себе руки и плечи. И казался ему час протекший длиннее долгого дня.

А старец лежал смирно и только сожалел об одном: не разглядел он у черта хвост. Видывал

сумасшедший Исайя на своем веку чертей! Но они всегда возникали перед ним из углов и

жались хвостом в угол. И пребывал старец Исайя всю жизнь в неведении. Ибо келарь

монастырский отец Агапит утверждал, что у черта синий хвост; Леванид же звонарь

говаривал, что у чертей, кои лепятся на колокольне, медные хвосты. И хоть встретился

сегодня отец Исайя с чертом, можно сказать, лицом к лицу, да напялил черт на себя до пят

армяк; поди разберись, каков под армяком у черта хвост.

XXVII. НА ВОЛЮ

Час, назначенный Кузёмкой, прошел, прошло еще с полчаса, и Кузёмка снова зазвякал

замётом в сенях. Лицо Кузёмкино сияло, борода паленая стояла торчком, Кузёмка то и дело

подскакивал от радости, поправляя на себе армяк.

– Князь! Иван Андреевич! Иди. Ступай отсель. Да шубу, шубу вздень. А старца тут

кинем. Лежи тут, старец. Лежи, отче, молитву твори. К вечеру хватятся старца – ахти, нетути

старца: значит, черт съел. Ну, да поищут старца; поищут и найдут. . в молчательной келье.

Хо-хо! Сам старец ковал и вязал, а теперь, гляди, и сам вот старец в путах лежит. Чего

бывает! А? Я только замёт на дверь накину да замок нацеплю; а ключик – вот он, отче, – за

пазуху тебе. Да соломки тебе под бочок, а то зайдешься у меня. Ну, прощай, не забывай!

И, пока Кузёмка разговаривал со старцем, пихал ему под бок солому, засовывал за пазуху

ключ, князь Иван выскочил на крыльцо, глянул: заулок какой-то, снегом засыпанный, у

крыльца – понурая кляча, запряженная в дровни, на дровнях две бочки стоймя стоят, рогожей

накрыты. И шебаршит что-то в бочке одной. Князь Иван сдернул рогожу и ахнул. Скорчился

в бочке в железной шапке, в рыжем сукмане Акилла. Ежится старичище в бочке обледенелой,

шипит; взглянул на князя Ивана, засмеялись очи поблекшие... Князь Иван накинул скорей на