паленая, латаный армяк, одно слово – голь да перетыка. «Хмельным, что ли, мужик сей

зашибается? – раздумывал Агапит, считая заплаты на мужичьей сермяге. – Али на роду ему

написано пребывать в скудости и горе мыкать?»

Мужик же тем временем мял в руке шапку и плакался слезно:

– Имя мне Кузьма, батька звали Михаилом, прозвище мне Лукошко. Мужик я не здешний

и не окольный, жил на Белоозере в бобылях в Кирилловом монастыре. Да приставили меня к

отцу игумену воду ему в хоромы возить, печи топить, дрова таскать. Да игумен, отец

Сильверст, напившись пьян, призывал меня в келью не однажды и в келье меня бивал, и под

пол сажал, и, по доске скачучи и пляшучи, панихиду мне пел. И бороду мне свечкой

подпалил, и ребро продавил, ранил меня тяжелыми ранами в голову, в руку и в грудь. И я,

грешен, не стерпел его бойла и из монастыря ушел, меж дворами волочился немалое время и

прибрел теперь на Волок в Иосифов монастырь прискорбен весьма. Не дай, отец честной,

мне голодною смертию погинуть, позволь мне тут жить в работниках-бобылях.

Отец Агапит гладил свою бороду, перебирал ее по шелковистым прядям, подбивал

исподнизу, чтобы была ладней и пышней. И думал: «Люд набеглый, мужики приблудные,

время нынче немирное, не было б от них обители порухи. Да вот же ж обезлюдела обитель

наша, разбежались работники, дровец охапку и то бывает принести некому. Да и правду

сказывает мужик: «Сильверст белозерский – бражник лютый: полмонастыря пропил, другую

половину расстриге московскому расточил. И тоже правда, что Сильверст, напившись пьян,

скачет козлом и поет невесть что. Это так. Правда твоя, мужик». И отец Агапит определил:

Акиллу – на нищий двор, Кузьму – на двор бобыльский. Будет нищий старец на паперти

стоять, а мужик белозерский воду возить и дрова таскать. Ибо мужикам этим привычны дела

такие.

Уже через час после того выехал Кузёмка из Водовозных ворот к речке с черпаком на

длинной жерди и двумя бочками, поставленными на дровни и накрытыми рогожей. Акилла

ж, переваливаясь на своих клюшках, бродил по дворам, терся подле башен, заглянул на

старую воскобойню, задрал голову на Ларку-звонаря, который, распялившись на колокольне,

вел малый звон.

Проходя дворами, увидел Акилла в отдалении бугор, белый от снега, и услышал вопль,

исходивший из отверстия наверху бугра. Акилла остановился, поднес ладонь к уху, но из-за

бугра выскочил какой-то бешеный старец, седой и косматый, бросился к Акилле, стукнул его

кулаком в горб, стал гнать его прочь:

– Беги отсель, свинья, неспасенная твоя душа! На тридцать шагов отбегай, больше

отбегай, на полдевяноста с пятком отбегай, слух затворяй, тьфу тебе, нищеброд окаянный!

Акилла зафырчал, но отошел шагов на тридцать, остановился, обернулся, но бешеный

старец опять бросился к нему, потрясая кулаками. Акилла еще отошел и снова очутился у

колокольни. Там начался теперь трезвон в большие колокола, и снизу виден был в проемах

звонарь, совсем еще безусый парень, повисший на языке огромного колокола,

раскачивавшийся вместе с языком колокольным от удара к удару.

Так... Акилла оглянулся кругом: старца бешеного не видно нигде; вопля не слышно из-за

колокольного звона; дверка на колокольню полуоткрыта стоит. Потянул носом Акилла,

2 Келарь заведовал в православном монастыре хозяйством, благоустройством и внутренним распорядком.

переложил клюшки из руки в руку, в дверку протиснулся и, задыхаясь, стал по кирпичной

лестнице, крутой и скользкой, пялиться вверх.

Добро, туговат был на ухо Акилла, не то не выдержать бы ему звона Ларкиного, который

вблизи мог бы и не Акиллу свалить с ног. Ларка звонил и кричал от неистовства и пел,

извиваясь под колоколами:

Выйду я нагой-гой-гой,

И ударю я ногой-гон-гой...

Акилла остановился на которой-то ступеньке, улыбнулся чему-то, передохнул и стал

пялиться дальше и выше, навстречу могучей многоголосой волне, хлеставшей из проемов

восьмиярусной колокольни и низвергавшейся вниз по лестнице неудержимо гулким потоком.

Но Акилла пробился вверх и вылез в колокольню.

От звонаря валил пар, и пот катился с него в три ручья. Ларка был в одном подряснике,

без шапки и полушубка, которые брошены были в угол. Увидя Акиллу, он улыбнулся ему

блаженно и, ударив еще три раза в большой колокол, кончил звон.

Акилла подошел к звонарю и потрепал его по спине. Парень натянул полушубок, шапку

надел и повалился в угол в изнеможении.

В проемы колокольни рвался зимний ветер. Гудели колокола сами собой. Голуби,

разогнанные нестерпимым Ларкиным звоном, снова стали лепиться по карнизам. Вдали

белело поле, чернела подмонастырская слобода, темно-сизый лес тянулся по небосклону.

Акилла охватил все это взором и присел в углу рядом с Ларкой.

– Зол ты звонить, парень, – молвил он, растирая окоченевшие руки. – Звон ведешь красно

и складно. Хлестко клеплешь... Очень поразительно.

Ларка молчал, улыбаясь во всю ширь своего необычайно огромного рта. Акилла

подышал себе на руки, вдел их в рукавицы и сказал раздумчиво и тихо:

– Слыхивали и мы звоны... во времена оны.

– Чевось? – оборотился к нему Ларка и вынул из ушей своих по клюквине: клюквою

затыкал он себе уши, чтобы не оглохнуть на колокольне.

– Слыхивали, говорю, и мы звоны, – крикнул ему Акилла. – То так. Да. Тебя как звать,

парень?

– Лавёром зовут, Ларкой меня кличут.

– Сколь время ты тут зонарем? Давно в обители?

– Время не упомню. Кинули меня здесь маленького. Кто кинул, не знаю. А звоню года с

два. До того ж был старец колокольный отец Леванид. Вон звони-ил! Хотели его взять в

Москву к патриарху, да глохнуть стал.

– Где ж теперь старец-от Леванид?

– Помер Леванид. Он тут, бывало, на колокольне и ночевал летами. Как отзвонит к

вечерне, счас сапоги скинет и почнет ночевать.

– Так, Лавёр, да. Слыхивали мы звоны. Да. Иду, значит, я двором, вижу, того-сего,

бугор... ну, бугор; на бугре, споверху, значит, дыра; из дыры, слышу, вопль исходит.

– Это ты, батька, видно, к земляной забрел к тюрьме. Не велено туда подходить.

– Отчего же не ведено, паря?

– Не ведено. Посажен в земляную тюрьму какой-то враль, тому с месяц из Ярославля

привезен, врет-несет, инда уши вянут. Велено братье от тюрьмы отбегать изрядно и его

враканья не слушать.

– Хм... Скажи ты!.. Враль... А как ему имя?

– Имя ему неведомо. Без имени живет, так вралем и слывет. Сказывал старец Исайя:

человек-де враль изрядно седастый, пожил на свете времени довольно, теперь, чтоб не

облыгался, пускай ему крысы в земляной глотку перегрызут; пускай там один и подохнет.

– Он там один сидит, враль-то?

– Один же и сидит в рогатке, в оковах. Пускай издохнет, – махнул рукой Ларка и

улыбнулся.

– А другой?

– Это какой же другой? Ивашко? Это ты про Ивашка? Был у расстриги в крайчих; у

расстриги, что московским царем нарекся.

– Про Ивашка ж. – Акилла насторожился весь, клюшки в руках стиснул. – Что ж тот

Ивашко?

– Ивашко в молчательной сидит; еретик лютый; пускай бы да Ивашко тоже издох.

Пускай...

– В молчательной, говоришь, – дернулся сразу Акилла.

– В молчательной, за воскобойней.

Больше Акилле от Ларки не надо было ничего.

XXVI. ВСТРЕЧА С ЧЕРТОМ ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Кузёмка грохнул на пол дрова, снял с вязанки веревку и огляделся.

Сени. По полу снегом наметено. По стенам – двери на железных замётах.

Прислушался Кузёмка: тихо, только крысы пищат в норах да ветер гудит в трубе печной.

Кузёмка припал к одной двери – тихо, к другой – тоже тихо. За третьей дверью послышался

Кузёмке шорох. Приник Кузёмка к скважине оком, и дух у Кузьмы перехватило; князь Иван!