Смятение толстоголосого возросло еще больше, после того как он узнал в обнаженном

до пояса приземистом мужике Кузёмку. Уж не с того ли света явился за своим тулупом

Кузьма?

– Да ты, братан, с ума сбрёл! – пришел наконец в себя толстоголосый. – Чего тебе от

меня надо?

Но Кузёмка задыхался и только скрипел зубами. Тогда толстоголосый, улучив время,

лягнул его босой пяткой в лицо. Кузёмка выпустил из рук тулуп, и толстоголосый метнул его

от себя к стенке.

– Ты где ж это спозаранок вина натянулся, на людей кидаешься?.. – молвил

толстоголосый как ни в чем не бывало.

Но Кузёмка с воем лез на него снова, и вокруг них стали уже собираться тюремные

заточники.

– Отдай тулуп! – выдавил наконец из себя Кузёмка. – Тулуп мой. Отдай, разбойник!

– Коли он был твой, пьянюга?.. Поди проспись, не морочь людей!

– Я голову с тебя сорву, разбойник! – наскакивал Кузёмка на толстоголосого, который

продолжал отбрыкиваться от него ногами. – Тулуп мой, отдай!

– Может, тебе еще и шапку горлатную1 на придачу? – оскалил толстоголосый свои

лошадиные зубы.

– Дай ему еще и боярскую цепь, – посоветовал толстоголосому Пахнот, усевшийся с ним

рядом на полатях.

– Будет у нас в шапке и с цепью воевода, – отозвался откуда-то с полатей Пасей.

– Не ты ли у меня намедни угнал мерина чалого? – показал с полатей свою лопоухую

голову Дениска. – Так и есть: вор тот самый. Надо быть, за рубеж угнал, к литвякам.

Однако на помощь к Кузёмке подоспели мукосеи.

– Голову проломил человеку и тулуп с него сограбил, – объяснял Нестерко сгрудившимся

у полатей тюремным сидельцам.

– Ну, снял так и снял, – вмешался рыжий колодник, хотевший накануне сорвать с

Кузёмки на влазную чарку. – Была шуба его, – ткнул он пальцем в Кузёмку, – а теперь уж не

его. Теперь уж его, – показал он на толстоголосого.

– Известно: не передуванивать дуван, – поддержал рыжего колодник с лицом, изрытым

оспой. – С твоего возу упало – пиши пропало, – обратился он к Кузёмке.

– Ты, такой-сякой, не шалуй! – крикнул толстоголосому Милюта, когда разобрал наконец,

в чем дело. – Богу молись только, что на колу не насидишься. А шубу верни.

– Какая такая шуба, божий ты человек?.. – взмолился толстоголосый, разглядев

Милютины кулачищи. – Тулуп, он мой! С самой с опричнины владею я сим тулупом! Кров-

ный он мой, купленный.

– Разбойник! – завопил снова Кузёмка, задыхаясь и потрясая кулаками. – До полусмерти

меня убил! Тулуп снял!

1 Горлатная шапка – высокая, расширявшаяся кверху, обшитая дорогим мехом от горла лисы, куницы или

соболя.

– Братцы! – воззвал толстоголосый к стоявшим у ног его колодникам. – В другой раз

мужик этот на меня кидается. Дался ему мой тулуп! Сироты мы, Знаменского монастыря

нищая братия. Брели на ярманку за милостыней, а он увяжись за мной в Вязьме: дойду,

говорит, с тобой – веселей дорога, легче путь. Известно, хотел тулуп мой скрасть!

– Разбойник!.. Душегуб!.. – стал снова наскакивать на толстоголосого Кузёмка, но

колодники оттащили его в сторону.

– Стой, мужик, не петушись, рассудим мы вас, – сказал Кузёмке похожий на попа

плешивый колодник с длинной седой бородой. – Сказывай дале, – обратился он к

толстоголосому.

– Пошли мы на Можайск, – начал снова толстоголосый, – а он отстанет ли, вперед ли

забежит, али около трется, тулуп мой щупает.

Кузёмка забарахтался в своем углу, но его крепко держали за руки, а потом и вовсе

повалили наземь. Кузёмка выл, скрежетал зубами, из губ его выбивалась белая пена, но

рыжий колодник в сермяжной однорядке сел ему на грудь и заткнул ему рот его же бородою.

– И как шли мы лесом, – гудело толсто с полатей, – Пахнот с Пасеем и Дениской ушли

далече, а он почал кидаться на меня, тулуп с меня сбивать – дался ж ему мой тулуп! – а потом

стал кидаться, душить меня почал. Я глянул, вижу – мужик шалый, задушит до полусмерти.

Тут я его стукнул маленько посошком и побежал.

Когда толстоголосый кончил, колодники загорланили все сразу. Один только Милюта

остался стоять посреди темницы. Он недоуменно развел продетыми в цепи руками и,

выпучив глаза, поворачивал голову то к Кузёмке, то к полатям, на которых, свесив ноги,

рядышком по-прежнему восседали толстоголосый с Пахнотом.

Кузёмка не метался больше, не вопил. Он лежал потный и красный в углу, куда его

затащили колодники, и ребра его распирались и снова опадали, как у загнанного вконец коня.

Широко раскрытыми глазами сквозь сетки кровавых жилок, молча, не поворачивая головы,

поглядывал Кузёмка на седобородого колодника, толковавшего что-то тюремным сидельцам,

на Милюту, словно окаменевшего с растопыренными пальцами, на тщедушного Нестерка,

который кричал и метался из стороны в сторону – от седобородого колодника к полатям и

обратно.

Седобородый ходил в разбойничьих атаманах лет сорок, еще с Грозного царя. И здесь, в

темнице, седобородого, как и встарь, почитали атаманом воры, тати и душегубы, и дано было

ему и здесь судить и рядить. И седобородый при помощи исщипанного колодниками губного

дьячка Ерофейка рассудил. Поскольку оба стоят на том, что тулуп сызвечна Кузьма говорит

Кузьмин, а Прохор – Прохоров, и поскольку свидетели и очевидцы, Прохоровы и Кузьмины,

стоят на том же, дела этого законно рассудить не можно. Но поскольку тулуп теперь на

Прохоре и на нем же и тегиляй, а Кузьма вовсе гол, без креста на шее и рубахи на плечах, и

хоть о тегиляе никто не спорится, а спорятся о тулупе – рассудить так: тулуп – Прохору, а

тегиляй – Кузьме.

Снова поднялась тут завируха, всяк кричал свое, никто не хотел друг дружку слушать. Но

толстоголосый оскалил лошадиные зубы и метнул Кузёмке с полатей свой латаный тегиляй,

из которого в разных местах торчала пакля. А Кузёмка остался по-прежнему на земляном

полу, мокрый и красный, с широко раскрытыми глазами, налитыми кровью.

XVI. МИР ВАМ!

Колодники, погалдев немного, разбрелись по своим углам, где у каждого нашлось свое

дело: кто штопал себе одежину, кто грыз ржануху, кто в кости играл, кто карты метал.

Мукосеи тоже развязали мешки, и Нестерко отрезал Кузёмке ломоть, круто посыпав его

солью. Кузёмка сел в своем углу, натянул на себя тегиляй и молча стал жевать хлеб, которого

не брал в рот целые сутки.

Тулуп, думал Кузёмка, бог с ним, с тулупом. Доберется Кузьма и в тегиляе до Москвы. И

не то беда, что сидит он теперь в клетке. Может, и не снимут еще с него головы за то, что он,

выпиваючи в кабаке, с хмелю, пьяным, можно сказать, обычаем, лишившись ума, крест с

себя пропивал. Но вот грамотица, грамотица Заблоцкого пана, которую пронес Кузёмка из-за

рубежа в рукаве тулупа!.. Вон он, тулуп, и левый рукав, и не в рукаве ль этом грамотица?

Кузёмка сам ее запрятал под накладным кусочком овчины и зашил потайной карман

скорнячьей иглой.

Кузёмка глядел на толстоголосого, который растянулся на полатях под его, Кузёмкиным,

тулупом, и на трех «слепцов», шептавшихся о чем-то на полатях же, в темноватом углу. Но

крик и брань, и лязг замка, и скрип открываемой наверху двери оторвали колодников от их

дел, и сам Кузёмка, как ни был он погружен в свою думу, глянул вверх и увидел человечка,

который осторожно спускался по приставной лестнице, фыркая и отплевываясь, перебирая

одной рукой перекладины, а другой прижимая к груди какую-то рухлядь. Дверь наверху

захлопнулась, стукнул засов, щелкнул замок, а человечек тем временем со ступеньки на

ступеньку спустился вниз, обернулся и поставил на пол пустую кадушку.

– Дельце!.. – хлопнул себя по ляжкам человечек, и Кузёмка сразу узнал в нем

монастырского старчика, с которым они вместе пили вчера в кабаке. А к старчику уже